(Прикоснись к ней. Это температура слез.)

И я удивляюсь, потому что, когда я погружаю в воду руки до локтей, она оказывается горячей и приятно расслабляет мускулы. Через какое-то время бульканье и слабое посвистывание говорят о том, что вода приближается к точке кипения. Потом река в последний раз поворачивает, мы проплываем мимо последней скалы - и на нас обрушиваются потоки света. Мы видим залитые лучами луга по обе стороны реки - берега здесь становятся плоскими. Манастабаль, моя проводница, вместо того чтобы причалить к одному из них, правит лодку прямо к большому острову, в середине которого высится гора. Тогда я напоминаю ей эпизод с магнитной горой, почти не сомневаясь, что мы вскоре окажемся в воде. Но Манастабаль, моя проводница, указывает мне на скалистый выступ на краю острова, у подножия которого река разделяется на два потока: один из них прозрачно-медовый, другой - как черный халцедон, расплавленный оникс или гагат. Прежде теплая вода здесь охлаждается и густеет, как желе. И с того места, где Манастабаль, моя проводница, привязывает лодку, видны высокие громады светлого янтаря, а на противоположной стороне острова - черного. Я кидаюсь во все стороны, пытаясь схватить текучее вещество, пока оно окончательно не застыло и не ушло на дно. Тем временем Манастабаль, моя проводница, достает из лодки большие рыбачьи сети. Мое ликование столь велико, что я едва могу произнести:

(Ах, Манастабаль, моя проводница, какой чудесный будет у нас улов! И слезы, пролитые по мертвым, смогут оплатить свободу живых! Как же я тебе благодарна за то, что ты заставила меня проделать это путешествие!)

Мы целый день выбираем из сетей драгоценные камни по мере того как они начинают затвердевать, не дожидаясь, пока они застынут окончательно. Но крупные куски янтаря, халцедона, оникса и гагата быстро твердеют, и их тяжело переносить. Кроме того, приходится подолгу ждать, прежде чем новые потоки воды начнут сгущаться. Через какое-то время лодка доверху нагружена застывшими слезами. Тут мы пускаемся в обратный путь, и, когда снова вплываем в туннель, солнце заходит, оставляя на воде черно-золотые отблески. Я меняю батарейки в карманном фонарике.

Кружащийся полет лепестков, увиденных так, как есть, - слова приходят тысячами, воздух насыщен ими. Крылья бабочек нежно трепещут - такие, как есть - прямо перед моими глазами, едва не касаясь их. Листья осыпаются с деревьев в ночи - такие, как есть - они падают бесшумно, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Снежинки, неотличимые одна от другой, почти закрывают небо, проглядывающее сквозь них лишь долгими голубыми вспышками - и, такие, как есть, мягко опускаются на землю. Никогда еще их прикосновение не доставляло мне столь совершенной радости. Я говорю:

(Я стремлюсь к тебе, мой прекрасный рай!)

Я оборачиваюсь к Манастабаль, моей проводнице, чтобы сказать ей об этом необычном явлении, но вижу ее лишь мгновениями, в просветах синевы между движущимися темными массивами слов. В какой-то момент они начинают дрожать и колыхаться, потом с шорохом осыпаются, и их падение то ускоряется, то замедляется. Я смотрю, как они причудливо кружатся в полете, а затем внезапно исчезают. Вскоре не остается ни одного, и я вижу небо, вновь распахнувшееся во всю ширину. Я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу, откуда такая внезапная нехватка слов, из-за которой небо превратилось в застывший синий купол.

(Это как кровотечение наоборот.)

Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Или как изнанка рая.)

Лишившись всякой надежды на возвращение их сверкающей крылатой стаи, я, без сомнения, сейчас упаду с неба, увлекая за собой Манастабаль, мою проводницу. Моя память спрессована, как эластичная мембрана, и я шатаюсь во все стороны. Но прежде, чем я испытываю потребность что-то сказать, и даже раньше, чем начинаю падать в пропасть, - та, которая является моим добрым гением, появляется рядом со мной, забрасывает меня к себе на спину и возносит на седьмое небо, откуда, кажется, нет никакого риска упасть.

Здесь мне не нужно задавать никаких вопросов. Здесь можно не бояться оскорблений, которые обычно следуют в ответ. Напротив, меня вместе с Манастабаль, моей проводницей, приглашают войти в круг и сесть, чтобы ознакомить с фактами. Здесь можно свободно подать жалобу, и никто не обвинит жалобщиц в том, что они все выдумали. Напротив, здесь готовы разоблачить обман и помочь вырваться из западни. Здесь есть оружие для тех, кто пришел из других кругов ада - для тех, у кого его нет, но кто готов его использовать. Они говорят, например, что ночью, сидя в своих домах, они слышат, как те смеются на улицах. Они говорят, что слышат, как те сквернословят, горланят, ревут песни, орут, болтают, визжат, всхрапывают, бормочут. Голоса проникают сквозь стены и плотные занавески, сотрясают стекла в окнах. Они говорят, что поскольку те - оккупанты, о них невозможно забыть ни на минуту. Они говорят, что те садятся в свои машины, на мотоциклы, в грузовики и самолеты - и гудят, сигналят, тарахтят, включив свои реактивные двигатели и акселераторы, заведя моторы мотоциклов. Они говорят, что те ничуть не стесняются: разгуливают под окнами, нарочно топают по мостовой, громко переговариваются. Они говорят, что если те, оккупанты, всегда говорят громко, то сами они прячутся по углам и молчат, пока те не пройдут мимо. Они говорят, что те не упустят возможности снова пройти мимо, и, поскольку их численность гораздо больше, это продолжается без конца. Они говорят, что те врываются в дома и, грубо толкая консьержку, требуют у нее универсальный ключ от всех квартир. Они говорят, что те поднимаются по лестницам в часы обеда и по одному располагаются в квартирах. Они говорят, что приходится, сидя рядом с теми, кормить их, слушать их разглагольствования, потом готовить им ванну, чистить одежду, стелить постель. Они говорят, что если одна из них сопротивляется и не открывает дверь, то удар кулаком в спину консьержки заставляет ее использовать универсальный ключ. Они говорят, что иначе нельзя - прислуга обязана повиноваться. Они говорят, что некоторые притворяются больными, когда наступает время обеда, но это ничего не дает. Любой косой взгляд, любой вздох немедленно приводят к побоям. Они говорят, что некоторые периодически убегают из дома, вместо того, чтобы служить тем изо дня в день. Но они говорят также, что этим подвергают себя риску быть убитыми оккупантами, потому что те стреляют во всё, что движется, а униформы на них нет. Некоторые говорят, что, возвращаясь рано утром, они находят свои квартиры разграбленными, с отпечатками грязных подошв на простынях и следами блевотины на стенах.

На деревянных козлах, служащих столами, разложены всяческие яства. Все готово для большой жратвы. Тогда их вводят большой толпой, чтобы заставить смотреть. Звучит музыка. Запахи разных блюд усиливаются благодаря поднимающемуся над ними ароматному пару и возбуждают аппетит, так же как запахи свежей зелени. Голодающие стоят на большом расстоянии от столов, боясь пошевелиться под угрозами кнутов и ружей. Они еле держатся на ногах, по щекам у них катятся слезы, а изо рта на подбородок непроизвольно стекает слюна. Однако они держатся из последних сил и, тихо переговариваясь по цепочке, увещевают друг друга не поддаваться запахам и виду еды. Если вдруг одна, вырвавшись из толпы, с воплем бросается к столам, тут же раздается свист кнута или щелканье ружейного затвора, потом выстрел - и чаще всего неосторожная падает замертво. В конце церемонии их прогоняют ударами ружейных прикладов, так и не позволив прикоснуться к еде. Тихий хриплый стон проносится над толпой, когда их заставляют покинуть дворец. Некоторые шатаются от голода. Выйдя из банкетного зала, они оказываются на площади, вокруг которой растут баобабы, авокадо, апельсиновые и лимонные деревья, отбрасывая прохладную тень. Но уже в нескольких шагах оттуда все деревья и кусты стоят голые и полузасохшие, и ядовитая жидкость, которой их опрыскивают, не дает ничему вырасти на бесплодной земле. Чтобы вернуться в свои хижины, голодающим нужно пересечь пыльный пустырь, истоптанный тысячами босых ног. Вокруг специально устроили открытую зону, чтобы за ними было легче наблюдать. За их передвижениями ползком, во время которых они пытаются либо найти хоть что-нибудь, годное в пищу - например, насекомых, чаще всего мух и муравьев, или какое-нибудь чудом выжившее растение, чтобы хоть немного утолить голод, - либо незаметно подобраться к дворцу, где идет большая жратва, пристально наблюдают со сторожевых вышек охранники с биноклями. Нет никаких шансов укрыться от их взглядов, даже если передвигаться вровень с землей. Каждое движение замечается, фиксируется, о нем сообщается. Целыми днями раздаются стоны, вопли, мольбы, проклятья, - ибо дворец большой жратвы, хотя и не видимый отсюда, занимает все помыслы голодающих. Если к концу дня одна из жертв, не в силах больше бороться с желанием утолить голод, незаметно ускользает из дома и, собрав последние силы, бросается через пустырь к дворцу, охранники расстреливают ее со сторожевых вышек. Наконец, когда солнце заходит, охранники, громко переговариваясь и хохоча, усаживаются в свои грузовики, захлопывают дверцы и едут во дворец. Там они обжираются, хлещут вино, сметают мясо и фрукты и довольно хохочут. Репродукторы, развешанные по всему городу, разносят их крики и смех, их разговоры и восклицания, но особенно громко звучит лязг ножей и вилок, стук приносимых и уносимых тарелок, хлопки пробок и звон бокалов. Когда на исходе ночи голодающих снова приводят во дворец, им позволяют, словно стервятникам, доесть чужие объедки - обрезки, полуобглоданные кости, шкурки, жир, хрящи, подгнившие овощи, огрызки фруктов, очистки. Напитки, которые они допивают, сводят судорогой их челюсти, и они не могут ни прожевать, ни проглотить еду. Их слюна становится горькой, а в желудке лишь пустота и кислая отрыжка.