— Как у нас в парламенте?— пошутила до сих пор молчавшая женщина.

Все за столом умолкли, когда речь зашла о похоронах Салтыкова-Щедрина. Даже Фанни вышла из кухни послушать. Но Степняку пришлось прежде рассказать, кто был для России Салтыков-Щедрин.

— Трудный для перевода писатель, чтобы оценить его, надо знать все причуды и парадоксы русского быта.

— А я перевела несколько его сказок,— вставила Лили.

С помощью Степняка Лили дорисовала эту исключительную фигуру. Вице-губернатор, высокое лицо, важный чиновник, он без всякой пощады обличал нелепые, бессмысленные порядки государства российского в своих сатирах.

— Он был как Свифт. Очень язвительный, — говорила она.

— Его похороны превратились в грандиозную демонстрацию. Об этом писали все газеты,— вставил Степняк.

— Я была на похоронах. Я могу рассказать.

...В тот день улицы Петербурга были наводнены пешими и конными жандармами. Люди спрашивали: где понесут? Им указывали ложные маршруты. Лили побежала к дому, где жил покойный писатель, откуда должны были вынести тело. А там толпа. У кладбищенских ворот народу еще больше — не пускают. Говорят, только с венками. И еще, как бы в насмешку, только с серебряными венками.

— О, река цветов поплыла к могиле. У меня был маленький букетик. Кто-то взял его из рук, и я видела, как мой букетик тоже поплыл, качаясь, над головами...

Гуденко не мог отвести глаз от Лили. Как она все-таки похожа на Елизавету Дмитриевну, ту смоляночку, учившую его английскому!

Он закурил и, отгоняя дым от ее лица, сказал:

— Вы так свободно говорите по-русски. Сергея Михайловича можно поздравить с такой ученицей.

— О, он меня многому научил. Не только языку.

— Чему же еще, если не секрет?

— Быть человеком, например...

— Хотел бы понять, как преподают такие уроки?

Лили помедлила с ответом, подыскивая слова, и наконец нашлась:

— Уроков не нужно. Сам человек и кто вокруг. Его Друзья.

— Их так много в Лондоне?

— Они есть всюду. Когда я поехала в Париж, Степняк дал мне письмо к Лаврову, а тот познакомил еще и еще. А сам Лавров, кажется, лучше всех. Он похож на большая медведица,— сказала Лили, несколько запинаясь.

— На целое созвездие?

Лили смутилась:

— О нет. Я ошиблась. Я хотела сказать — на белая медведь. Он такой большой, седой, немножно лохматый...

— Вот, значит, каков он нынче, — медленно проговорил Гуденко.

— А что такое «каков»?

Но сколько ни бился Гуденко, пытаясь объяснить это загадочное слово, у него ничего не получалось, пока под общий смех не пришел на выручку Степняк.

Заказанная гостями карета приехала точно в срок, к одиннадцати часам. Все высыпали на улицу, распрощались, как старые знакомые.

Издалека, с Темзы, дул резкий ветер. Погода изменилась, начинал накрапывать дождь. Карета могла вместить только четырех пассажиров, и ньюкаслцы захватили с собой мисс Буль и Волховского, с которыми им было по пути. Гуденко пошел было в дом за шляпой, чтобы тоже отправиться к себе, но Степняк остановил его.

— На узкоколейку вы уже опоздали. Последний поезд уходит в одиннадцать десять. Сейчас начнется дождь. Кэба в наших краях скоро не найдешь. Почаевничаем, а там видно будет.

Отказываться не было ни малейшего желания. , Степняк вел себя, как любезный хозяин, угощал. Фанни Марковна тоже была приветлива и весела, расхваливала Лили, говорила, что она вместила в себя все английские добродетели и ни одного английского порока.

Вдруг распахнулось полузакрытое окно, стукнул о ставни дробный ливень, какой-то поспешной скороговоркой обрушился на наличники, сразу залив подоконник.

— Грозы еще нет, но будет,— сказал Степняк.

— Как хорошо, что вы остались,— как бы продолжая его мысль, проговорила Фанни.— Вымокли бы до костей.

— Никак не ожидал в здешних краях тропических ливней.

Слова Гудейки заглушил отдаленный раскат грома.

— Ну, теперь надолго,— сказал Степняк.— Слышите, надвигается издалека. Ветер с моря. Должно, из Брайтона. Это вам не наша континентальная гроза «как бы резвяся и играя грохочет в небе голубом». Здесь — всерьез и надолго, — улыбаясь, он посмотрел на Гуденку.— Знаете что? Оставайтесь-ка ночевать. Уложим вас в кабинете, наверху. У нас ведь не так, как здесь положено. Спальня на первом этаже.

Гуденко никак не ожидал такого радушия и пробормотал :

— Но я боюсь стеснить...

— А это совсем напрасно. Если по совести — вы стесните гораздо больше, если мы втроем будем пережидать грозу до рассвета. А под ливень я вас все равно не отпущу. Так что — пошли наверх!

Только оставшись один в кабинете, Гуденко понял, какой открывается для него шанс. В другой раз такое не повторится. И, может, самое забавное, что он не сделал для этого никакого усилия.

Громыхнуло. Гром раскатился где-то над кварталом позади дома. В черноте неба прорезался оранжевый зигзаг, и в свете молнии блеснул массивный ключ в ящике письменного стола. О, простецы, простецы! Кого вы впустили в свое логово? Он испытывал некоторое сочувствие к своей будущей жертве и в то же время ликовал. Какие тайны хранятся в этом неказистом, даже обшарпанном письменном столе? Ведь нельзя представить, что их нет, и нельзя допустить, что они запрятаны где-нибудь под половицей. Если даже и не откроется сейчас некий сенсационный заговор, то все равно найдется материалец, который наведет на еще неизвестные следы, а может, даже и улики.

Сообщать о своих открытиях надо постепенно, так, чтобы у Рачковского создавалось впечатление непрерывной напряженной работы, а там, глядишь, и набежит какое-нибудь открытие.

Он уселся в кресло и игриво поглядывал на ключ в правом нижнем ящике. Открыть свой сезам он не торопился. Хозяева так радушны, того и гляди, заглянут, чтобы узнать, хорошо ли почивает гость. И верно. Минуты не прошло — послышались шаги на лестнице. Вошел Степняк с клетчатым пледом, перекинутым через руку, сказал:

— Тут после грозы иной раз наступает резкое похолодание, а Фанни положила вам летнее одеяло...

— Сколько беспокойства, сколько беспокойства,— бормотал Гуденко,— мне так неловко...

— Да бросьте, пожалуйста, эти церемонии. Захотите почитать на сон грядущий — на столе новая книжка Короленко.

И снова зазвучали шаги по лестнице, а следом зазвенели коготки черной собачонки Параньки, сопровождавшей хозяина.

После ухода Степняка настроение несколько испортилось. Только этого не хватало — плед принес! Вспомнился читанный еще в корпусе роман Гюго, название которого, как всегда, выскочило из головы, но надолго