– Ладно.

Я опять поцеловал ее и двинулся прочь, помахав ей. Оглянувшись, я увидел, что она тоже пошла своей дорогой.

Я снова обернулся поглядеть на Макси, но она уже скрылась за углом. Потом она говорила, будто окликала меня, снова спрашивала, как мне та квартирка, но я не слышал ее, во всяком случае, не обернулся. Я все еще думал о Сиде, об Эрле, о той лжи, о той истории, что душила его. Я направлялся к машине, которую оставил в двух кварталах. Когда добрался до нее, улица будто вымерла.

В воздухе пахло кровью. Понедельник, жара, и этот запах свежего мяса и крови одолевает вас по мере приближения к району скотобоен. Я отправился туда на поиски Толи Свердлова, чтобы забрать свой пиджак, который накануне забыл у него дома. Ну и поблагодарить его еще раз, забрать оставшиеся подарки. А также проверить сказанное барменом в Ред-Хуке. Сид Маккей пил мартини с крупным русским, любителем скотча – и тот очень смахивал на Толю Свердлова. Мое почтение Толе Свердлову, сказал Си д. Ну так и что?

Сид знал многих. Это Нью-Йорк, здесь повсюду знакомые. И эти знакомые постоянно всплывают, после катастроф, после аварий, или прочитав чей-то некролог, или если они прослышали об особенно каверзном деле, которое ты ведешь. И знакомые возвращаются в твою жизнь, чтобы проведать тебя, посмотреть жив ли ты, не желаешь ли выпить, составить компанию, перепихнуться. Так что удивительного, если Сид и Толя знакомы?

– Смотри, куда прешь, придурок! – проорал мне парень из кабины грузовика, когда я едва не вылетел на перекресток с Девятой авеню. Я воздержался от ответной реплики «Пошел ты», но не потому что был не прав, просто желал сохранить хорошее настроение, а подобные перепалки взвинчивают нервы, можно сорваться и натворить такого, что потом пожалеешь.

Толя беседовал с мужиком в заляпанном кровью халате. Тот курил и жевал сэндвич с фрикадельками. Они стояли, прислонившись к стене склада напротив Толиного дома на Гансворт-стрит, и наблюдали, как двое парней выволакивают мясные туши из фургона, стоявшего у подъезда, и оттаскивают их на склад.

В то время основное производство мяса переместилось в Бронкс, в Хантс-Пойнт. А на смену ему пришли жилые дома, художественные студии и салоны красоты, где стрижка стоила шесть сотен баксов. Мясо, все еще поступавшее сюда, на запад, приходило большей частью в разделанном и расфасованном виде, готовое к немедленной отправке в магазины. Но кое-какие склады по-прежнему принимали цельные туши, и запах висел над округой Целыми днями. Он оставался в носу. И даже ночью в окрестностях района скотобоен я чувствовал этот запах, будто он въелся в сами стены, смешался с цементом.

Толя, облаченный в желтую холщовую рубашку, шатром нависавшую над синими штанами, заметил меня, когда я выходил из машины. Он пожал руку мяснику и двинулся ко мне. Я вспомнил вчерашнюю вечеринку, те часы, и вдруг мне стало чертовски приятно видеть его снова. Я поцеловал его три раза на русский манер и сказал:

– Я у тебя пиджак забыл.

– А я тебе звонил, – ответил он, тыча в меня телефоном.

Толя подошел к желтому «кадиллаку-эскалейд» и склонился над ним.

– Как тебе моя тачка? – поинтересовался он.

– А что с «хаммером»?

– Вульгарно, – сказал он. – Жду, когда доставят мой «майбах». Лучше машины не бывает.

– То есть твоей даме не нравится «хаммер»? Строгая. Это она сочла «хаммер» вульгарным?

– Мы пошли на компромисс, – сказал Толя. – Она предпочитает куцые, экологически чистые малолитражки для маленьких людей, я говорю, что это невозможно, что я просто не помещусь в такой тазик, а она говорит, что и на таком чудовище ездить мне не позволит. И вот я поставил своего красавца «хаммера» в гараж. – Он поглядел на «эскалейд». – Ладно, я все равно загрязняю окружающую среду, расстреляйте меня.

Толя улыбнулся, но его широченная физиономия была напряжена, а глаза бегали, словно он хотел разглядеть что-то или кого-то у меня за спиной.

Он был встревожен. Я решил не пытать его о Сиде, не сейчас.

– Артем, у тебя не найдется для меня минутка? – спросил Толя по-русски.

Он нервничал, был неуверен, сам на себя не похож.

– Конечно. Разумеется, найдется. Я в резерве, но пока мне не позвонят – я свободен. Так в чем дело? Какие проблемы?

Он пожал плечами.

– Говори уж.

– Пойдем. – Он положил мне на плечо свою лапищу, и мы направились к реке. – Посмотри, Артемий. Посмотри наверх.

– Что это?

– Хайлайн, – Толя воодушевился так. словно узрел шикарную красотку. – Я хочу ее. Оттуда очень красивый вид. Давай покажу. – Он сверкнул своей обаятельной улыбкой и тронулся в путь.

Мы брели, Толя впереди, я за ним, в зыбком неровном свете, пробивавшемся сквозь шпалы над нашими головами, который то и дело заслоняли машины, мелькавшие на Вестсайдском шоссе.

Изнанка бесхозной железной дороги была усеяна презервативами, пивными банками, использованными шприцами, помятыми плакатами с антибушевских митингов – розовые туфли на высоких каблуках, соломенная шляпа с красными, белыми и голубыми ленточками, возвещавшими: «Я люблю Буша».

Толя был одержим в своем упорстве, и я следовал за ним. Мы прошли несколько кварталов, вдруг он остановился и нащупал в кармане ключ.

– Что такое? – спросил я, мой голос гулко прокатился в пустынном пространстве под путями.

– Вперед. – Он отыскал дверь какого-то заброшенного склада.

Мы зашли. Помещение было забито пустыми лишками, высокие окна замазаны грязью.

Я последовал за Толей по лестнице на второй этаж, к задней двери, которую Толя и отпер. Он вышел на погрузочную платформу, доходившую до самых путей надземки.

– Это незаконно, – уведомил он, когда мы оба оказались на улице. – Проход запрещен, но мне запрет не писан.

Толя быстро двигался по путям, словно в эйфории, несмотря на траву, в которой легко можно было запутаться. Я споткнулся, но удержал равновесие. Остановился. Посмотрел на запад.

Мы были всего в двух кварталах от реки, но от воды нас отделяли дома и старые портовые терминалы.

– Что это за место такое? – осведомился я.

– Это и есть Хайлайн, – ответил он по-русски. – Построена в конце двадцатых, использовалась для перевозок через Манхэттен, когда тот еще был большим портом. По ней доставлялись товары к воде. А с другой стороны она была связана с железной дорогой, старой Эмпайрлайн. В восьмидесятых ее забросили – сам видишь. Только глянь на эти перила, на эти ромбики, глянь, Артем, – Толя в экстазе раскинул руки. – Но вот проходит время, белые пароходы уже не швартуются у Манхэттена, склады чахнут, Хайлайн чахнет, и никому нет до нее дела. А теперь все вдруг возжелали ее. Как и Ред-Хук, – добавил он. – Как и всякий кусочек этого города. Народ грызется за индустриальные кости Нью-Йорка, Артем. Гниющие причалы и элеваторы, ржавые склады и наливные танки, сталеплавильни и мясокомбинаты, заводы автозапчастей и сукновальные прессы. Бруклин, Манхэттен, Бронкс. И здесь, на Хайлайне, кто-то хочет открыть картинные галереи, кто-то – срыть ее, чтобы использовать землю. Три года назад все решили, что городу конец, а теперь накинулись на него, родную мать готовы продать за крохотный клочок. Когда я приехал в Нью-Йорк, я думал, это насквозь современный город, но он – старинный и колоритный, – Толя зажмурился, открыл глаза. – Старинный, колоритный, безумный. Как знать. Я так хочу купить это место, хотя оно принадлежит железной дороге, это частная собственность. Посмотри, как цепляются за него семена, принесенные ветром, какими небесными джунглями разрослись они. Заполучишь этот кусок – и будешь королем Нью-Йорка, верно, Артемий? – он расхохотался. – Конечно, это не про меня, но помечтать-то не грех.