— И горы сдвинутся, и холмы падут…

— Леночка, умоляю!

— Это не я… оно само… И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа, и от славы величия его, когда он восстанет сокрушать землю…

Ох, Господи, что же это я!

— Живые, — орёт Изя тем временем, потрясая воздетыми к небу кулаками, — отделитесь от мёртвых!

— Оставь, сволочь, — орёт опомнившаяся Ленка, осторожно, боком надвигаясь на Изю. — Отпусти Гершензона!

— Сейчас! Оставил! Чтобы вы в камушки играли, две задницы бестолковые? Зяма, бандит, и то лучше вас! Он хорошего хотел…

— Да у Зямы просто крыша поехала! Иерусалимский синдром! Мания величия!

— Изенька, не надо. Это не нашего ума дело! -…И застроят пустыни вековые, восстановят древние развалины, и возобновят города разорённые, оставшиеся в запустении от древних родов…

Огромное дерево с треском рушится, цепляясь за провода. Во все стороны летят искры. Вывороченные корни угрожающе протягиваются в сторону Ленки и начинают медленно шевелиться.

— Ой, мамочка… -…Проходите, проходите в ворота, приготовляйте путь народу, равняйте, равняйте дорогу, убирайте камни, поднимайте знамя для народов!..

Неожиданно воздух расступается, и на парапете возникает чья-то фигура. Какое-то время она балансирует, пытаясь удержаться на пляшущих камнях, потом с её протянутых ладоней вырываются снопы искр и летят в сторону Изи. Изя отпрыгивает, демонстрируя хорошую реакцию.

— Смотри! — Ленка хватает Августу за рукав. — Это же тот, из Совета Девяти…

Новоприбывший вновь поднимает руки, но парапет, выгнувшись горбом, сбрасывает его на землю. Он откатывается, вновь вскакивает на ноги.

— Бабы! — орёт председатель. — Пригнитесь!

Ещё один сноп искр, на этот раз изумрудно-зелёных, летит на Изю. Мальчик застывает с поднятыми руками, потом падает на бок, замирает и лежит неподвижно.

Земля, охнув в последний раз, успокаивается, ветер стихает, пурпурная мгла над морем рассеивается.

— Вы его убили, — всхлипывает Ленка, бросаясь к Изе.

— Чёрта с два, — устало говорит председатель. — Вырубил немножко. Сейчас очнётся…

Он нагибается над распростёртой на земле фигуркой и носком добротного кожаного ботинка отшвыривает в сторону камень, выпавший из раскрывшейся ладони.

— Забирайте ваше добро.

Ленка хватает камень. Он раскалён и жжёт ладонь, но она боится выпустить его из рук.

Изя постепенно приходит в себя: он медленно поднимается с земли и тоненько всхлипывает.

— Ну, — вздыхает председатель, — что ты тут сотворил, сучок сикоморин?

— Я хотел, как лучше, — плачет Изя, тряся острыми плечами.

— Всё от таких, как ты, — устало говорит Августа, — от таких вот маменькиных сыночков с комплексами. Иллюзии у них. Кормят вас в детстве манной кашей, а потом у вас появляются идеи. Вы же хуже бандитов — у вас размах…

— Аваддон его подери, — говорит председатель, отряхивая испачканные землёй колени, — чуть руку не вывихнул.

Изя плачет.

— Воинство небесное напустил, проклятущий. Кем ты себя вообразил? Тоже мне, архангел Метатрон… Ладно, забирайте камень и валите отсюда, пока вас не арестовали за нарушение общественного спокойствия.

— А рабби Барух? Голем?

— Барух вас больше не потревожит. Я с ним разобрался.

— Как? Как Али-Баба с Зямой?

— Ну, не совсем… но в общем, да, что-то в этом роде.

— Всё равно, — решительно говорит Августа, — всё равно. Не буду я у себя эти чёртовы камни держать. Вы чего хотите? Чтоб у меня дом загорелся?

— Ничего с вами не будет, — председатель окидывает Ленку с Августой презрительным взглядом. — Калибр не тот.

— А…

Но председатель уже исчезает во вспышке белого пламени.

— Доволен? — мрачно спрашивает Ленка.

Изя вытирает рукавом нос и сопит.

Они медленно идут обратно в город. На месте фабрики — груда кирпичей и покорёженной арматуры, на земле — пятна липкой зелёной слизи… Где-то вдалеке отчаянно воет сирена.

— Калибр не тот, — фыркает Августа. — А у этого паршивца, значит, тот калибр…

— Тебе мало? Мы и со своим-то делов натворили. Зяму замочили, музей взорвали.

Теперь вот Привоз разнесли.

— И фабрику, — подсказывает Августа.

— Фабрика не в счёт. Она и так под снос. Но дальше-то что… Город ведь жалко.

— Жалко. Хороший был город, — меланхолично соглашается Августа.

— Ну почему, — жалобно говорит Ленка, — почему всё с таким шумом. Почему просто нельзя поднять с земли камень, и…

Она нагибается, поднимает камень.

— Вот так поднять… Боже мой! Изька! Изька!

Изя с опаской приближается.

— Ну, чего?

— Это буква или что?

— Это буква «алеф», — мрачно говорит Изя. — А где вы его взяли?

— Да вот тут лежал.

Изя вздыхает.

— Не иначе как ангелами служения, — комментирует он, — доставлен этот камень сюда.

— Говори по-человечески. Хватит с меня этой мутотени. Такси! Такси!

Они вновь выскакивают на проезжую часть, приплясывая перед проезжающими машинами.

— О! — говорит давешний шофёр, притормаживая и высовываясь из окна: — Это опять вы? Куда едем?

— Сначала в Аркадию, — говорит Августа, плюхаясь на сиденье. — Потом на кладбище.

— Что-то вы туда зачастили, — замечает шофёр.

— В последний раз, — решительно говорит Ленка. — Завязываем.

— Ну, — шофёр нажимает на педаль, и машина мягко трогается с места, — и как вам это землетрясение?

* * *

— Скорее, — пыхтит Августа, — клади. Будем упокаивать.

— Я-то положу. Но в каком порядке?

— А что, есть разница?

— Понятия не имею.

— В порядке нахождения, — деловито говорит мальчик Изя. — Чего тут думать. Он же сам подсказал.

— А ты молчи, чудовище.

— Погоди, — говорит Ленка, — а ведь он прав…

— Ну, валяй в порядке нахождения.

Последний тёплый осенний день плывёт над кладбищем, и небо отливает синевой и пурпуром голубиной грудки, и жёлтые листья блестят на ограде, точно жестяные украшения, и дрожит раскалённый воздух над могильной плитой.