Они сползают по обрыву и оказываются в пустой ракушке кафе «Шехерезада».

— Пошли ко мне домой, — говорит Августа. — Тут недалеко. Залечим раны. Хватит с меня этой восточной экзотики…

* * *

— А без приключений он не может? — спрашивает Августа, — у меня растяжение связок. И синяк на голени. И, возможно, ещё один, но в недоступном мне для обозрения месте… Нужен ему камень — пусть скажет. Побоище-то зачем было устраивать?

— Да не может он сказать! — в отчаянье говорит Ленка. — Он может только направлять события…

— Куда-то не туда он их направляет… Вот, замочили Зяму…

— Он, что ли, его мочил? Его Али-Баба мочил.

— А навёл кто? Гершензон и навёл…

— Что значит — навёл? Нечего делать из нашего Гершензона какого-то заурядного марвихера… Просто случайность…

— Случайностей, — сурово изрекает Августа, — не бывает.

— Надо же! Кто бы говорил… Послушай, а что если…

— Ну?

— Да нет… Это ерунда…

— А вдруг не ерунда? Валяй.

— Может, погадать на книге? Знаешь, как духа вызывают? Он же дух всё-таки, нет?

— А что, — говорит Августа, — это мысль. А на какой книге?

— На Библии, понятное дело. Библия у тебя есть?

— Есть, — говорит Августа, — Лео Таксиля. «Для верующих и неверующих».

— Тьфу! Настоящая мне нужна…

— Ну нет у меня настоящей… Попёр кто-то…

— А может, у малого? Эй, Изя…

Изя выходит из кухни.

— У вас варенье заплесневело, — говорит он. — Но я верхний слой снял… есть можно…

— Тора есть у тебя? С собой?

— Есть, — говорит Изя, — но она задом наперёд.

— А, извиняюсь, русский текст?

— Он тоже задом наперёд. А вам зачем?

— Гадать будем…

— Ох, если в хедере узнают, чем я тут с вами занимаюсь…

— Не узнают. Давай её сюда.

Изя роется в рюкзачке и извлекает небольшой чёрный томик.

— Ты, — говорит Ленка Августе, — называешь два числа: от однозначных до трёхзначных. Мы условно считаем их страницей и словом на странице. И смотрим…

Он должен нам дать наводку…

— И всё-таки это чушь, — ворчит Августа.

— Тебе жалко? Давай…

— Ну, восемь, — неохотно говорит Августа, — одиннадцать…

— Ворожеи, — мрачно говорит Ленка, — не оставляй в живых…

— Ты видишь! Это он на нас намекает… На меня непосредственно.

— Тогда я. Возьму грех на душу. Сто тридцать три, пятьдесят восемь… Давай…

— Знаю я, — говорит Августа, — все мысли и ухищрения, какие вы против меня сплетаете… Это уже слишком! Он всё время угрожает.

— Да ничего мы не сплетаем, — успокаивающе бормочет Ленка в пространство, — мы расплетаем. Вы что, толком сказать не можете — хотите упокоиться? Или нет?

— Ты ему не нравишься, — говорит Августа, — я ему не нравлюсь. Может, ему этот шкет понравится? Изя! Эй, Изя!

— Не хочу, — пятясь бормочет Изя, — мне страшно…

— Зачем тогда с нами шёл? Поздно отступать, дружочек, — зловеще говорит Ленка.

— Изенька, ну что вам стоит… Две цифры…

— У меня живот болит. Я вареньем вашим отравился.

— А вот я сейчас как вызову «скорую»! Как увезут тебя в инфекционку!

— Лучше я в инфекционке полежу. Там хоть спокойно…

— Изенька, ну пожалуйста…

— Пусть контрольную мне напишет, — Изя угрожающе тычет пальцем в сторону Августы, — по информатике…

— Напишет…

— Да ни за что! Это же шантаж!

— Напишешь. Куда денешься.

— Чёрт с тобой, паршивец! Говори!

— Триста восемьдесят восемь… одиннадцать! — выкрикнул Изя, шмыгая носом.

— «И всё тело их, и спина их, и руки их, и крылья их, и колёса кругом были полны очей — все четыре колеса их»!

— Ну и ну! — говорит Августа. — А что это?

— Иезекииль. Бог его знает, что он там в виду имел…

— Нет, Гершензон на что намекает?

— Не знаю… четыре колеса… Что-нибудь передвижное… может, такси? таксопарк?

— А мне кажется, — говорит Августа, — тут всё дело в глазах… Клиника Филатова?

— Так я пойду? — спрашивает Изя, тихонько пятясь к двери, — а то мама волнуется.

— Э, нет, — спохватывается Ленка, — так дело не пойдёт… Завтра с утра встречаемся… будем колёса с глазами искать — он же ясно сказал! Где мы встречаемся, Августа?

— Может, э… Мне что-то больше не хочется на остановке…

— У памятника Пушкину? На бульваре?

— Ну, это подойдёт. Там проезд закрыт.

— Ты слышал, Изя? У Пушкина, в десять утра.

— Ну, нет, — мальчик Изя всем телом налегает на дверь, — это уж без меня. Мне на сольфеджио надо. И вообще…

— Изенька, ну ты же сам видишь… без тебя он не хочет. Мы ему уже вот так… ну хоть разик ещё… это же уже безопасно…

— Безопасно! Как же!

— Ты же сам напросился…

— Так это с утра было.

— В лицей, — замогильным голосом говорит Августа, — можешь больше не приходить.

— Да что вы, тётя…

— Какая я тебе тётя, выродок! Я вот прямо сейчас маме твоей позвоню…

— Ладно-ладно, — шмыгает носом Изя. — Не надо маме… Приду я к Пушкину, приду.

Только сейчас выпустите.

— Выпусти его, Августа, — говорит Ленка.

Августа молча вынимает ключ из кармана и идёт отпирать двери. Ленка воровато открывает книгу, тычет наугад пальцем в строчку и осторожно заглядывает:

«Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая».

— Да ладно тебе, — бормочет она, — что ты прицепился, в самом деле… мы же для тебя стараемся…

* * *

— Без Изьки мы не сможем, — говорит Августа. — Он же ясно намекал…

— Дался ему этот паршивец… Долго его ещё ждать, кстати?

— Если он не придёт… ох, я ему…

— Неужто, правда, из лицея выгонишь?

— Зачем — выгоню? Сам уйдёт…

На бульваре приятный, не раздражающий слух, гомон — совокупность плеска голубиных крыльев, возбуждённых голосов туристов и лязг дальних портовых кранов.