Галлюцинация? Конечно, что же еще? Три дня, не отрываясь, она смотрит мурманские съемки. Три дня слушает голос Рощина, видит его лицо, вот и…

Галлюцинации — это плохо. Это совсем никуда не годится!

Рощин мертв. Или — он обращается к ней ОТТУДА?

Откуда «оттуда»?

Господи, что с ней происходит? Второй час ночи. Хорошо, что звонки в дверь не мерещатся… А то бы и вовсе…

Она не успела додумать эту мысль, не успела разжать рук, сжимающих раскалывающуюся на части голову, как над головой что-то тренькнуло. Легко, едва слышно. Словно робкая муха невзначай присела на краешек кнопки звонка, заставив его…

Нет, не зазвонить, просто слегка завибрировать.

Ольга приподняла голову, требовательно уставилась на белую коробку, в которой под самым потолком прятался механизм дверной балаболки.

Ну? Звони! Что ж ты замолчал?

В тишине крепкого старого дома через открытую форточку слышалось лишь прозрачное шуршание дождя, стекающего по кленовым листьям, да уютное и домовитое пофыркивание холодильника на кухне.

Звонок не зазвонил. Ни в эту минуту, когда Ольга гипнотизировала его сухими горячими глазами, ни в следующую, когда она переместилась из коридора в комнату и плотно закрыла форточку. Он не зазвонил ни через пару часов, ни к утру.

Превозмогая ужас и страх, Славина все же села к компьютеру и дописала последний абзац. Тот самый, что так долго ей не давался. Видно, волнение от только что испытанного потрясения перекрыло собой то давнее, пережитое в Кольской тундре.

Как в таких случаях говорится? Клин клином?

На рассвете, дожидаясь вызванного с вечера такси на вокзал, девушка задремала.

И тут же очутилась в призрачной пещере, где кружились в сомнамбулическом танце белые балахоны. Точно такой же балахон был и на ней, Ольге. И она тоже кружилась в общем дурмане. Магистр, понимающе сощурившись, поднес к ее губам терпкий, пахнущий духами «Париж», напиток. Это и впрямь были духи. Разве их можно пить? Но Рощин наставил на нее пистолет и не отводил дула, дожидаясь, пока она их проглотит. Повинуясь движению страшной черной дырки, втягивающей в себя все ее силы и всю ее волю, девушка отхлебнула. Горло перехватило сухой резью, свет мгновенно сменился темнотой, и тут же кто-то невидимый и безжалостный заломил назад руки, стянул их мертвым обжигающим узлом и накинул на шею веревку с чем-то тяжелым и плоским, больно стукнувшим острыми углами по ребрам.

И тут же загомонили, зашевелились белые балахоны вокруг, тыча в нее крючковатыми пальцами и омерзительно ухмыляясь. Общую суету перекрыл внезапный и резкий звук.

Телефон. «Такси вызывали?»

Ну, вот, наконец-то я увидела начало этого сна, — с каким-то странным и жутким облегчением подумала Ольга, тяжело поднимаясь с дивана на затекшие до судорог ноги. — Осталось узнать, чем он закончится.

* * *

В небольшом неряшливом баре, под окнами которого суетился, горлопанил и трудился моптинский порт, висел бордовый сумрак. Бордовый ковер на полу с тщательно размазанными пятнами от напитков и еды, бордовые гардины над вымытыми дождем стеклами больших окон, бордовые же салфетки на поцарапанных столешницах. Сколько таких баров видел Макс по всему миру? Не счесть. Одни — более ухоженные и аккуратные, другие — более замызганные и затемненные. Антураж же все равно оставался одинаковым — доминирующий благородный цвет, сам по себе придающий внутренности любого помещения некую таинственность и интимность, традиционная стойка с привинченными к полу одноногими высокими табуретками, разноцветье бутылок на полках и одинаковые во всех странах, блудливо бегающие оценивающе-наглые глаза барменов.

Барт взял стакан кока-колы с капелькой водки и хрустальным нагромождением неровного льда, присел к окну. Сквозь полуоткрытые бордовые жалюзи порт был виден как на ладони. Яркое праздничное многоцветье ежесекундно меняющейся внизу картины невероятно радовало глаза. Словно на огромном экране гениальный режиссер разворачивал потрясающей красоты картины, только что снятые не менее гениальным оператором.

Темнокожие стремительные люди, какие-то удивительно грациозные, в ярких одеждах — желтых, коричневых, красных, с явным преобладанием ярчайшего синего — любимейшего цвета малийцев. Белые, издалека просто белоснежные пироги, на которых богатым иностранцам устраивают прогулочные круизы по Нигеру. То есть местные лайнеры…

Рядом — неказистые рыбацкие суденышки. Трудяги. С прямоугольниками разноцветных парусов — серых, голубых и даже цветастых. Конечно, не для красоты! Какой материал под руку подвернулся, из того парус и сварганили. Истрепавшееся ли от времени одеяло или холщовые мешки из-под сахара…

Есть и другие, с черными мрачными, почти пиратскими прямоугольниками над кормой, пошитыми из полиэтиленовых мешков, в которых перевозят мусор. Дешево и сердито. Жаль, на полиэтилене краска не держится! Иначе — Макс это точно знал — все зловещие полотна непременно изрисовали бы черепами с перекрещенными костями. Атрибуты красивой западной жизни в Мали весьма в чести!

К деревянному причалу слева причалила грузовая пирога, и к ней тут же пристроился разноцветный шевелящийся хвост из грузчиков-женщин. Значит, мешки, которые сверху, с палубы передают им мужчины, не очень тяжелые. Хвост споро движется: грузчицы, получившие свою ношу прямо на голову, грациозно покачиваясь, отходят, их место занимают другие. Пара минут, и вот хвост, как бублик у веселой дворняги, завернулся кольцом, соединив одной сплошной линией, без единого разрыва, хлипкий причал и грузовую эстакаду.

Бывая в Мопти, Макс непременно заходил в этот бар и сидел тут, если позволяло время, возможно долго, любуясь красочным калейдоскопом, ежесекундно меняющимся внизу, у воды. Сегодня время было. Жозе пообещал найти машину до Бандиагары, но предупредил, что это будет непросто. Впрочем, Барт и сам это знал. Как знал и то, что, пойди он сам на те же поиски, цена сразу возрастет вдвое. Так тут принято.

Макс как-то, шутя, попытался выяснить причину этой несообразности у Моду и получил очень красивый, чисто малийский ответ: только искреннее и огромное по масштабам уважение малийцев к гостям из Европы диктует такое поведение. Чем выше цена услуги, тем значительнее уровень уважения, даже пиетета, который испытывают малийцы по отношению к европейцам.

Крыть было нечем. Пиетет во все времена обходился недешево. Причем обеим участвующим сторонам. Впрочем, Макс предпочел бы просто братскую любовь, без пиетета, но Моду сказал, что древние традиции этого не позволяют.

Оставалось ждать, на сколько сотен евро потянет уважение малийцев конкретно сегодня.

— К вам можно? — услышал Макс приятный женский голос.

Барт поднял голову и даже протер глаза от изумления. Прямо перед ним стояли две совершенно одинаковые девушки. Загорелые, белозубые, зеленоглазые, с короткими темно-русыми кудряшками. Француженки лукаво улыбались, видно, вполне довольные произведенным привычным эффектом.