Подхватываю кота на руки. Чешу за ухом:

— Это кто тут у нас такой усатый-полосатый? Проголодался? Пойдем… Я тебе мяска дам…

Прохожу в кухню, не прекращая глупой беседы с котом, и чуть притормаживаю, когда встречаюсь взглядом с отцом. А я-то думал, в кухне просто забыли выключить свет. Не тут-то было.

— Не спится?

Пожимаю плечами. Спускаю Стасяна с рук, и пока он ласково бодает мои ноги лбом, достаю из холодильника говяжью вырезку и молоко, гася в себе желание уйти, чтобы не продолжать беседу. В конце концов — это моя кухня.

— Много работы, — бросаю мясо на разделочную доску и поднимаю взгляд на отца.

— Саша говорил мне, что ты затеял. Признаться, я уже давно хотел предложить тебе присмотреться к этому направлению повнимательнее…

Ага! Заливай-заливай… Хотел он!

— Так почему же не предложил?

Наливаю молоко в стакан и ставлю в микроволновку. Сколько себя помню, с бессонницей я всегда боролся именно так — теплым молоком с медом.

— Наверное, потому, что любую мою идею ты воспринимаешь в штыки.

Растираю виски. Как же он меня бесит! Идеи… Да я не помню ни одного толкового предложения за последние… А хрен его знает, сколько лет. С тех пор, как я сместил отца, выкупив его долги, наверное, и не слышал. Впрочем, и до этого его идеи едва не довели компанию до банкротства. Так что хватит с меня.

— В штыки? Это когда же такое было?

— Да неважно. Вот… Посмотри, как у тебя будет время. Сашка сегодня успел пробежаться глазами. Вроде бы оценил.

— Это что? — кошусь на увесистую папку, лежащую на столе.

— Это все, что тебе сейчас может понадобиться, сынок. Это все… Анализ спроса. Технические решения… В общем, вся аналитика. Посмотри на досуге.

Отпиваю молоко из стакана, чтобы смыть образовавшуюся во рту горечь. Понятия не имею, что происходит. Просто не узнаю своего старика. Гулянки и бабы всегда интересовали его гораздо больше, чем бизнес. Так что же произошло?

— У тебя обнаружили рак?

Отец усмехается и качает головой.

— Нет? А что? Гепатит? ВИЧ? Ты умираешь?

— Не дождешься. Я еще повоюю. А это… — старик встает из-за стола и подталкивает ко мне злосчастную папку, — все же посмотри. Знаю, что ты обо мне невысокого мнения, но…

— О, вот только не надо! Тебя послушать — так я тебя незаслуженно чем-то обидел!

— Я не отрицаю своей вины, если ты об этом. Но ты же не из тех, кто позволит ее искупить, не так ли?

Отец уходит прежде, чем я успеваю спросить, какого черта он имеет в виду. Раздраженно бросаю мясо коту в миску, мою руки и, допив молоко, возвращаюсь в спальню. Глазам нужно немного времени, чтобы привыкнуть к окутавшей нас темноте. Укладываюсь рядом с Таткой. Эмоции клокочут, кипят в котле грудной клетки. Меня захлестывают воспоминания… Смерть матери, отстраненность отца, мои одиночество и неприкаянность, а ведь мне всего пять, и дальше с каждым днем становится только хуже. Порой мне кажется, что самая уникальная опция человеческого организма — способность забывать. Я бы с радостью забыл свое сиротливое детство. Загулы отца. И всех его баб. Но моя память — беспощадная сука.

Татка всхлипывает во сне и переворачивается на бок. Одеяло немного съезжает. Господи… Она же так и не оделась. В голубоватом свете луны я прекрасно могу рассмотреть контур ее груди. Спавшее было напряжение вновь сковывает низ живота. Член в просторных пижамных штанах заинтересованно приподнимается. В ушах звучат её приглушенные стоны и бессвязные мольбы продолжать. Не уверен, что она в полной мере отдавала отчет тому, что происходило. Поэтому, собственно, я и не довел ситуацию до логического завершения. И, видимо, не напрасно я себя тормозил. Жаль, что так вышло… Кажется, именно это она сказала? После всего…

Облизываю пересохшие губы. Протягиваю руку и касаюсь ее соска костяшками пальцев.

А мне не жаль! Мне не жаль. Правда… Мне хорошо рядом с ней. Не знаю, как это работает, но мне хорошо!

Веду рукой ниже. Чувствую себя гребаным извращенцем. Ведь она спит — совершенно измотанная и беззащитная. А я лапаю ее, как какой-то… Да к черту! Мы муж и жена, ведь так? Осторожно сжимаю грудь, спускаюсь по абсолютно плоскому животу, натыкаюсь на трусики и замираю так на пару секунд, коснувшись ее прохладного лба своим — горячим и покрытым испариной. Татка опять шевелится. Я замираю, будто воришка. Но она лишь забрасывает на меня ногу. Медленно выдыхаю. Заставлю себя прекратить все это безобразие и просто обнимаю ее в ответ. Ночка та еще, если честно… Ближе к шести сдаюсь. Понимаю, что не усну, и встаю с кровати.

Бреду сначала в душ, потом в кухню. Варю кофе себе и Татке. Возвращаюсь в спальню, удерживая по чашке в обеих руках. Толкаю задницей дверь и вот так, спиной, захожу в комнату.

— Привет…

Оборачиваюсь. Татка уже проснулась. И даже успела одеться. Не знаю, что испытываю по этому поводу. Я бы с радостью на нее полюбовался еще чуть-чуть, каких бы мучений это не стоило моему младшему другу.

— Доброе утро. Черный с молоком, без сахара? — протягиваю Татке чашку. Она слабо улыбается. Кивает мне и отводит взгляд.

— Спасибо. Знаешь, я… Наверное, я должна извиниться за вчерашнее.

— Ну-у-у, если хочешь меня обидеть, почему бы и нет?

— Я сорвалась… Набросилась на тебя…

— А я же так сопротивлялся!

Татка резко вскидывается. Поднимает на меня взгляд, замирает, пристально вглядываясь мне в глаза, а потом смеется и как-то так плавненько перетекает мне прямо в руки. Я осторожно составляю чашки на тумбу и глажу ее по мягким спутанным волосам.

— Спасибо тебе.

— Обращайтесь!

Татка всхлипывает и трясет головой. Маленькие руки сильнее сжимаются на моих боках. Так, похоже, у нас очередной виток истерики. А я небольшой в этом специалист.

— Тат?

— М-м-м?

— А что ты, собственно, разлеглась?

— А что надо делать? — шмыгает она носом.

— Как что? Шесть часов. Разве нам не пора на пробежку? Там белки голодные, и все такое.

Не то, чтобы я хочу повторить вчерашний забег, после которого у меня до сих пор болят ноги, просто не знаю, как еще мне ее отвлечь.

— На пробежку? Ты серьезно?

— Угу. Хорош валяться. Там такой чудный день!

Чудный день на деле оказывается совсем не чудным. Снег, укрывший вчера округу мягким пушистым покрывалом, тает, на глазах превращаясь в серую чавкающую под ногами кашу. С неба сыпется противная студеная морось. Татка ежится и, пряча голую шею от непогоды, зябко втягивает голову в плечи.

— Ну, вот, и где твой шарф? — ругаюсь я, натягивая капюшон ей на голову, и, как ребенку, затягиваю шнурок под подбородком. Глаза Татки подозрительно блестят, но я не успеваю уточнить о том, что опять случилось. Татка срывается с места и припускает вверх по дорожке, шлепая по талому снегу. Тяжело вздохнув, бегу за ней следом. Пять минут, десять. А она все бежит, и бежит.