но весьма эффективную позицию: утверждать, что на опознании она элементарно ошиблась (бывает же такое?), а никакого преступного умысла она не имела. А то, что касается ее признаний при допросах в российской прокуратуре, то на суде она вполне могла от них отказаться: дескать, на меня давили, угрожали арестовать и посадить в тюрьму, я со страху и подписала всё, что мне было велено. Попробуй докажи, что дело было не так. К тому же немаловажное значение в подобных случаях может иметь и моральная сторона дела. Как это будет выглядеть со стороны: хорошую, никогда ни в чем не замешанную женщину обвиняют в том, что она, стремясь спасти своего непутевого мужа от мести бандитов, идет на сделку с совестью и нарушает закон. Никакого корыстного умысла здесь усмотреть невозможно и нельзя указать ни одного конкретного человека, ставшего жертвой ее показаний (не Тимошу же считать такой жертвой). Конечно, так поступать нельзя, но можно ли расценивать такой проступок как серьезное уго­ловное преступление? Мутное какое-то дело получается, и неясно, захотят ли молдавские коллеги с ним связываться. Так что следователи могли как переслать в Кишинев копии соответствующих допросов, поставив молдавскую полицию в известность о преступлении, совершенном Анной Чебаковой, так и наплевать на это дело – кому же охота брать на себя дополнительные хлопоты? Как было на самом деле, дошедшая до меня история умалчивает. Да это и не важно. Для нас важно лишь то, что следственные действия в отношении нашей героини не были продолжены, и, несмотря на все подозрения в отношении нее и на все претензии к ее сомнительным показаниям, она была отпущена с миром. Милиция и прокуратура перестали ей интересоваться.

Можно сказать, что и сама Анна Владимировна не стремилась к общению с окружающими и не стала задерживаться в родном городе. Не выходя из разрешенного ей школьной администрацией отпуска, она подала заявление об увольнении по собственному желанию, распродала – особенно не торгуясь – всё свое имущество, включая и так ценимую ею квартиру, и вскоре после Нового года с тремя чемоданами отбыла из города в неизвестном направлении. Вряд ли в ее решении уехать подальше отсюда можно усмотреть нечто удивительное. Многие, оказавшись на ее месте, сделали бы то же самое. Понять ее не трудно. Редкостная, необычная история о том, как она трижды опознавала тело своего мужа и три раза получала свидетельства о его смерти, а также о трех урнах с прахом Пескаря, захороненных под его памятником, очень быстро распространилась по городу, встречая живой интерес особенно среди тех, кто знал Пескаря и его жену. Вот и скажите, может ли нормальный человек жить обычной жизнью, зная, что за его спиной постоянно шепчут: это она, та самая... трижды хоронила мужа... сама же и сдала его, когда ей мешать стал... Ясно, что при таких перспективах многие решат бросить всё и, уехав куда подальше, где о тебе никто не слышал, начать новую жизнь на новом месте.

На этом под нашей историей из жизни была подведена жирная, но... – как видимо, уже сообразил проницательный читатель – еще не окончательная черта.

8

Я почти не сомневаюсь, что если бы история о трехкратных «похоронах» никому не известного владельца «Трех пескарей»[13] осталась в том виде, как она здесь представлена, она никогда не достигла бы моих ушей. Несмотря на всю свою экзотичность (и даже подобие волшебной сказке) она не настолько занимательна, чтобы приковать к себе внимание широкой публики и побудить слышавших ее к дальнейшим пересказам своим знакомым. Не тянет она, грубо говоря, на образец современного городского фольклора. Да, в жизни такое, вероятно, может быть, но в качестве литературного произведения ей не хватает внутренней цельности. Никак не обоснованные самим ходом событий и характерами героев повторения всех этих опознаний, свидетельств о смерти, похорон, так раздражавшие своей бессмысленностью и алогичностью следователей, отрицательно влияют и на восприятие текста слушателем или читателем. Следящему за сюжетом не достает в этой повести естественных мотивировок, прозрачных для понимания и обус­ловленных внутренней логикой событий. Понятно, почему герой скрылся, подложив вместо себя труп какого-то бомжа, окочурившегося от чрезмерного употребления алкогольных суррогатов, но зачем ему понадобилось второе свидетельство о смерти? И скажите, какого черта он поперся в этот город, где, как он и опасался, ему пришлось окончить свои дни? Что за вопиющая, граничащая с натуральным сумасшествием, бестолковость и бессмысленность поведения? Какой же из него ловкий, удачливый деляга? Болван он! И правильно, что жена так решительно от него избавилась. Поделом ему! Близкое к этому, хотя и несколько смягченное впечатление производит на слушателя и героиня повести. С одной стороны, ее рассказы следователям складываются в жалостливую и даже убе­ди­тель­ную, если не придираться, историю о предательстве любимого мужа и о поруганном женском достоинстве. Героиня претендует на человеческое сочувствие, и трудно ей в этом отказать. Но с другой стороны, как повествователь, так и вся картина событий постоянно напоминают слушающему о том, что не стоит так уж развешивать уши и соболезновать несчастной женщине, – вполне возможно, что значительная часть рассказанного далека от истины и предназначена скрыть и замаскировать ее реальные побуждения и поступки. Сдала она своего мужа или не сдала? Вроде бы вся совокупность известных нам фактов подталкивает к выводу: сдала. Ну, и как это вяжется с образом обыденной женщины, ставшей жертвой мужского вероломства? Вовсе не вяжется. Но может, мы напрасно подозреваем ее в такой жестокости? Ответа повесть не дает, и ее финал не рассеивает густой туман, закрывающий от слушателя суть происходящего.

Подытоживая это краткое обсуждение, можно сказать, что экстраординарность описываемых событий и определенная занимательность сюжета не могут полностью компенсировать чисто литературные недостатки этой повести. Познакомившийся с ней человек – речь, конечно, о тех, кто никогда до тех пор не слышал о Пескаре или о его жене и не знает, кто это такие, – скорее всего не станет пересказывать ее далее. Что ему за дело до причудливых судеб неизвестных ему людей? Поэтому я и сказал, что у такой повести почти что не было шансов дойти до сведения слушателей, непосредственно не соприкасавшихся с ее героями и живущих, как я, на большом отдалении от места ее действия.

Но ведь дошла же. Через множество рассказчиков и через тысячи километров, отделяющих меня от того города, где происходили события. И это стало возможным, я считаю, только потому, что у этой – уже известной читателю – истории из жизни появилось небольшое,