class="v">Когда в тебя не верит лучший друг,

И если ждать умеешь без волненья,

Не станешь ложью отвечать на ложь,

Не будешь злобен, став для всех мишенью,

Но и святым тебя не назовешь, —

И если ты своей владеешь страстью,

А не тобою властвует она,

И будешь тверд в удаче и в несчастье,

Которым в сущности цена одна,

И если ты готов к тому, что слово

Твое в ловушку превращает плут,

И, потерпев крушенье, можешь снова —

Без прежних сил — возобновить свой труд, —

И если ты способен все, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и вновь начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел,

И если можешь сердце, нервы, жилы

Так завести, чтобы вперед нестись,

Когда с годами изменяют силы

И только воля говорит: «Держись!»,

И если можешь быть в толпе собою,

При короле с народом связь хранить

И, уважая мнение любое,

Главы перед молвою не клонить,

И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля — твое, мой мальчик, достоянье,

И более того, ты — человек!

Р. Киплинг[2]

Неудачный маршрут

В долину ручья заползла сырая тень горы. Безмятежны розовые кедры на вершинах. В кустах соловьем булькает ручей Анжулька.

Стоянка на Анжульке долгая. Четыре палатки и брезентовый тент возле кухонного очага стали нам привычны, как родной городок.

Долина здесь широкая. Высокие лиственницы с пышными кустами. Просторные поляны, усыпанные цветами и ягодами. Ручей неглубок, но достаточно быстр и полноводен, чтобы после стирки споро прополоскать белье, для чего достаточно кинуть его на дно и пригрузить камнями…

Мы сидим под тентом за самодельным столом. На нем — карта.

— Собираемся здесь, у Розовой скалы. Кто придет первым, готовит ужин и ночлег. Завтра подъем в шесть. Заблудшие дают вечером ракету. Все ясно?

Ясно, как сегодняшний тихий закат: завтра наш отряд разобьется на три группы по двое. Каждая группа протопает маршрутом километров двадцать — двадцать пять (многовато!). Вечером должны встретиться в одной точке, переночевать и вернуться короткими маршрутами в лагерь.

Совещание кончилось. Подхожу к своей палатке, усаживаюсь на тугой рюкзак и принимаюсь многозначительно оттачивать охотничий нож о плитку мелкозернистого песчаника.

Нож мой выцарапывает песчинки, пролежавшие вместе полмиллиарда лет. Их перемывали волны девонского моря. Моря здесь, в девоне, бывали много раз, так что можно уточнить: дело было в середине девона, в живетскую эпоху. Живетские песчаники осыпаются под моим ножом, соединяя век нынешний и век минувший.

Собственно, дело не только в обломке песчаника. Эти горы, прорезанные ручьем, выступающие скалы — все вокруг пришло сюда сквозь даль прошлого, более непреодолимую, чем путь до самой дальней звезды.

Говорят, прошлое уходит, проходит, не возвращается. Но сейчас держу я в руках весточку из девона. И вокруг — слитые воедино с нами, с небом, ручьем и деревьями — выступают девонские горные породы.

Прошлое не исчезает, а как бы врастает в настоящее, живет в нем и лишь несколько изменяется со временем. Если бы оно пропадало бесследно, мы бы сиротливо витали в космосе… Да и не было бы нас самих без прошлого…

Конечно, мысли мои не были такими складными. Это были и не совсем мысли, а какие-то неясные переживания, какое-то естественное ощущение единства и с прошлым и с тайгой, которая раскинулась вокруг в своей мудрой, дремучей простоте…

Семь часов утра. Вдоль долины сквозь туман бьют лучи солнца. Лес опутан блестящей паутиной лучей. Мы с Леной Строковой, старшим коллектором, идем к солнцу.

Она окончила университет и несколько лет работала учительницей географии. Теперь — геологом. А там снова пойдет учить. Она часто получает письма от своих школяров.

Шаги легкие. Тропинка. У меня за плечами, подпрыгивая на рюкзаке, лязгает кастрюля. В руках — малокалиберка (для чего взял?). У пояса охотничий нож. Для солидности.

У Лены — полевая сумка, геологический молоток, ракетница за поясом (как огромный револьвер пирата).

Лена сегодня — умственный работник. Она ведет маршрут. Я заменяю вьючную скотину. По собственной инициативе. Сам же отказался разделить груз поровну. Надо быть мужчиной. Мужчина — мужество. И — мученичество?..

Так бы идти и идти легкими шагами, ощущая великолепную утреннюю бодрость и беспричинное ликование. Утро — самое радостное время для тех, кто привык вставать рано.

Выходим к речке Таштып. Она мечется между отрогами двух хребтов. Галька хрустит под ногами. Первые, приятные километры.

У подножия холма Лена достает компас, карту, дневник. Делает первую запись. Показывает рукой — надо лезть по склону. Начинается работа.

Трава — выше головы — искрится росой. Вхожу в нее, как в воду, вздохнув и поежившись. Продираюсь медведем, шумно и тяжело. «Умный в гору не пойдет».

Роса не лучше дождя. Даже в сапогах хлюпает вода. Через час роса растает. Одежда просохнет от росы через два часа. К тому времени рубаха намокнет от пота.

Наконец-то выбираемся на тропинку. Ее протоптали безымянные, скромные труженики — медведи. Спасибо им! Идти в тайге без тропинки — что первому прокладывать путь по глубокой снежной целине.

Гора вырастает перед нами, круче задирает свой мохнатый бок. Тропинка виляет, вязнет в буреломе, врезается в кустарник. Идем, повторяя странные ходы зверя. Мы нанизаны, как две бусинки, на нить медвежьей тропы.

Ощущаю стук своего сердца. Это плохо. Стучит усталость. Винтовка вплетается в кусты. Рюкзак ехидно ерзает по мокрой спине.

Усталость сужает мир. Утром мне принадлежало все: и солнце, и небо, и дальний изломанный горизонт. Но у меня нет сил долго удерживать все это.

Сначала отказываюсь от дальнего горизонта. Затем исчезают ближние вершины гор. Мир сужается с каждым шагом подъема.

Когда усталость навалится всей тяжестью своей мягкой туши, у меня останутся лишь стук сердца и бесконечные шаги. В замкнутый мир будут мгновенно врезаться матовая ягода малины, дерево с заломленными руками-сучьями, собственный сапог…

Иду мерно. Со стороны не узнать, что я чувствую стук своего сердца.

Останавливаемся. Лена поднимает обломок. Крупные молочно-белые зерна кварца, блестящие темные листочки слюды — биотита. Гранит-порфир? Начинаем рыскать по склону. Много плиток красного песчаника. Граниты редки.

— Сверху скатились, — прерывисто говорит Лена.

— Да, конечно, — соглашаюсь спокойно. Не вырвалось бы судорожное дыхание. Не устать нельзя. Можно скрыть усталость.

Вновь подъем. Раздражает