Может, нужно больше стараться? В конце концов, она ведь отказалась от работы с перспективой бессрочного контракта. Выбрала нынешнюю жизнь. Может, она зря провела воображаемую границу (белье – да, повышенное внимание к вкусовым пристрастиям Адама – нет) и пора ее убрать? Вира, да и мама Лили сказали бы «нет». Вира добавила бы, мол, Адам хочет, чтобы Лили воплощала его мечту о кормильце, который приходит с работы домой к жене и детям, – мечту, на которую мужчина вроде него в 2016 году не имеет права. Но он хочет и чтобы она сопротивлялась. Чтобы не просто язвила по поводу маслин, а сказала бы: «Нет уж, пошел ты лесом вместе со своими маслинами!» Вира так бы и поступила. Из рассказов Адама (когда он еще говорил о ней) выходило, что отпор его возбуждал. Между ними была энергия, искра, как электрическое напряжение, а ссоры только подзаряжали атмосферу.

С Лили у Адама все иначе.

И дело тут не только в детях.

Их окружает другая энергия. Решимость оставаться вместе.

И еще кое-что из той же серии: покой.

Может, Адам хочет все и сразу. Наверное, так правильно. Ему хочется, чтобы Лили отдавала ему должное – ведь он заместитель директора, – однако издевалась над его замшелым идеализмом. Чтобы она брилась в интимных местах и чтобы там все было в первозданном виде. Была одновременно и Лили, и Вирой.

Он уже спит, спит на спине, и кажется умиротворенным в свете негаснущих городских огней. С каждым выдохом чуть присвистывает; густые брови подрагивают. На щеке блестит старый шрам – в детстве заехали лопаткой в песочнице. Обычно шрам почти не виден, сливается с цветом кожи, но под этим углом выглядит совсем свежим. Лили подталкивает Адама, чтобы подвинулся, и обнимает. Прижимается носом к его гладкой спине, ступнями – к его теплым ногам. Как хорошо, что ноги у него волосатые, а спина совсем без волос. Ноги Лили согрелись, и на душе тоже тепло, спина у Адама такая гладкая, и он так приятно пахнет. Лили охватывают радость и благодарность. Она и дальше будет жить своей жизнью. Научится шить. Вторая жена. Мать. Эсфирь.

Глаза слипаются, и Лили почти засыпает, так и не вспомнив, что Эсфирь была сиротой. В историях героини – сплошь и рядом сироты, так что Эсфирь не выделяется. Лили и раньше об этом не думала и уж точно не примеряла эту деталь на себя. Когда на кухне звонит телефон, Лили ужасно не хочется вставать. Потом она понимает, что после звонка в половине двенадцатого ночи с противным писком придет сообщение, вылезает из постели и тащится по коридору на кухню, где хватает телефон, чтобы включить режим вибрации. Но звонит Лайонел, ее старший брат, а он звонит очень редко и всегда сперва отправляет сообщение.

– Лай? – говорит она и сразу все понимает. Он отвечает: «Прости, если разбудил. Только что звонила мама…», – а Лили уже думает, что завтра надо ехать к маме на север, потому что она, похоже, умирает. Мама давно живет в одном городе с Лили, на Проспект-Хайтс, до ее квартиры двадцать минут пешком. Сто лет назад, когда Рут жила в Массачусетсе и Лили рассказала ей, что не получила работу и завязывает с преподаванием, мама повесила трубку, села за руль и ехала пять часов без остановок, чтобы ворваться к ней в дом и заявить, что Лили будет жалеть. «Ты умрешь со скуки! – кричала она. – Дети – это рутина, как бы ты их ни любила!» В это время Лили, сидя в халате, выбирала обои для детской. Она решила, что, раз уж они ждут второго ребенка и профессора из Лили не вышло, самое время заняться обоями. В два часа дня, посреди недели. «Посреди недели, в два часа дня!» – вскричала мама. Но Лили была поглощена новизной ощущений от того, что можно не спеша выбрать обои и не надо искать вакансии и писать елейные письма бывшим научным руководителям. И, помимо радости, чувствовала огромное облегчение. Настолько сильное, что даже цвета стали восприниматься по-другому: бегонии на Монтгомери-плейс налились насыщенным розовым, а чашка кофе со сливками казалась красивой до неприличия. Больше не нужно было стараться изо всех сил, и это приводило Лили в восторг. Решение просто побыть беременной на позднем сроке тогда придало ей уверенности. Беспечно пожав плечам в ответ на мамину тираду, Лили предложила ей сэндвич с мясом и приправами, которые купила в трех разных магазинах, когда неторопливо прогуливалась вдоль вывесок, обещавших «уникальные изделия ручной работы». Как будто никакой другой жизни не существовало, хотя в это самое время мама неслась к ней на юг.

Лили опирается на кухонный стол; ей хочется упасть матери в ноги, когда она вспоминает, как пренебрежительно пожала тогда плечами.

– Сейчас все под контролем, но в любой момент может стать хуже… – продолжает Лайонел, старательно подбирая слова, чтобы поменьше расстраивать младшую сестру.

– Я знаю, – отвечает Лили, только чтобы он замолчал.

Лайонел не умолкает:

– Она столько курила, когда ушел отец…

И Лили приходится повторить:

– Я знаю. Помню. Она и сейчас курит. По две штуки в день. С утра и вечером, после ужина. Так и не бросила.

Лайонел молчит. Перед глазами у Лили все плывет. Она садится на пол возле посудомоечной машины, закрывает глаза, пока вновь не обретает способность говорить. Шепчет:

– Мне так жаль.

Слышно, как Лайонел всхлипывает, Лили вторит ему. Какое-то время они молча борются со слезами. Потом начинают обсуждать, как быть дальше.

Другой зал, поменьше. Опочивальня, кругом шелка, свет приглушен, окна занавешены. Постель. Эсфирь приходит в сознание, не понимая, что произошло – ее чем-то опоили? Ощупывает себя. Все как было: платье запахнуто, пояс повязан, волосы убраны. Она садится, и отражение в зеркале подсказывает – с ней ничего не сделали. Эсфирь замечает дверь и идет к ней.

– Эсфирь.

Она оборачивается, жалея, что встала. Нужно было притвориться спящей, как следует обдумать план побега. В дальнем углу, на очень низком стуле, сидит мужчина. Эсфирь представляла его голос совсем другим. Слишком он мягкий для мужского, а тут еще этот стульчик… Эсфирь надеется (отчаянно, изо всех сил), что была права, увидев его впервые, и он никакой не царь, а актер. Безумная мысль! Но еще большее безумие – поверить в происходящее: правитель Персии выбрал ее своей царицей.

Он все смотрит на Эсфирь и откидывается к стене позади. Она оклеена тростником, таким же, как в реке возле поселения, только здесь тростник покрыт позолотой, а сама стена похожа на рыбью чешую в лучах солнца. Будь он актером, думает Эсфирь, он бы к этой стене не прикоснулся. Не посмел бы опереться и качать головой, как сейчас, будто чешет затылок.

Отчаянная надежда уступает место обжигающему страху, Эсфири вдруг становится так жарко, что она дрожит.

Царь протягивает руку к бутылке с вином и произносит:

– Подойди.

Эсфирь идет очень медленно, стараясь собраться с мыслями. Должен быть выход. Она вспоминает истории, в которых случались чудеса. Про Сару. Еву. Исаака. Дину. Отец рассказывал о них и о многих других, пока Эсфирь не выучила все наизусть. Эти истории нужно рассказывать, чтобы все помнили, говорил он. А помнить нужно, чтобы знать, как жить. Эсфирь видит, как сокращается расстояние между ней и царем, и не понимает, чем могут помочь рассказы. У нее совсем другая история. В ней царь Персии осторожно, даже церемонно, наполняет вином два кубка, для себя и для Эсфири. А она берет кубок и понимает, что он, как стул и трон, уменьшен специально для царя. Эсфири интересно, встанет ли царь поприветствовать ее. Нет, сидит. Может ли это сыграть ей на руку? Вдруг он так держится за иллюзию своего величия, что не вскочит в попытке поймать Эсфирь, если она бросится бежать?