Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5
Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним — так он тяжел. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук.
Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку… Нас трое!
Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину.
Вот она, голова волчонка. Изысканно заостренная у самого носа, его морда одутловата. Это — детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точеную морду взрослого зверя.
Вот его лоб. Поросший темным ежиком невинный взгорок — ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб!
И глаза. Еще не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде… Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза.
Глажу морду и замечаю, что она подергивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается все больше.
Замолкаю. Губы у него дрожат.
6
Возле тахты растянулся Норд, Султан — у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха.
Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову.
Он изучает трещину на потолке — трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковер, — волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Еще выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно — я, ежесекундно — я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная — я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи.
Что между мной и этим волчонком встало?
Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосенок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И — Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, ее выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь — догоняй меня?).
Между нами пара матерых, застреленных зимой в окладе. И переярок — мне рассказывал о нем отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям.
Между нами — неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата…
7
Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу.
Я не одна, нас трое. Но всем нам — волку, мне, собаке — не до сна.
НЕ НУЖНА
В доме отдыха шоферу велели захватить с собой кошку с котенком и в Глумищах сдать их на ветеринарную станцию. Шофер ехал в город, вез в ремонт старые покрышки, времени у него было в обрез. А на ветстанции, как подгадали, вывесили объявление: «Санитарный день».
Шофер огляделся. Даже спросить было не у кого, куда ему девать кошек. Двор пустой. Изба тоже пустая. И голая, нежилая, без ставен и без крыльца. Большие немытые окна из одного в другое просвечивают сквозь дом. На подоконнике — запущенная керосинка. Хороша контора: электроплиткой не разжились.
Парень вернулся к машине, влез в кабину. Включил зажигание и медленно тронулся. Рядом с ним стояла картонная коробка из-под макарон, перевязанная шпагатом. В ней сидели кошки. Одна из четырех створок, прикрывающих коробку, была надорвана, чтобы кошки могли дышать.
При выезде из села у водоразборной колонки шофер увидел старуху с ведрами и притормозил.
— Бабушка! — крикнул он через дорогу. — Вам кошки, часом, не нужны?
Старуха оскорбленно выпрямилась и пошла с коромыслом на плечах.
— Я серьезно спрашиваю! — кричал парень.
Старуха будто и не слыхала.
На сто пятом километре он свернул налево, на бетонку. Он знал эти места. Деревень поблизости нету, даже и в грибное время редко кого здесь встретишь.
Он вынул коробку.
Войдя в лес, поставил коробку и развязал. Выпрыгнула кошка, за ней выбрался котенок. Кошка было насторожилась, но тут же подошла к человеку, стала тереться о ноги. Котенок повалился, обхватил лапами ее голову — играть.
Парень вернулся к машине — кошки за ним. Он топнул — они его не боялись. Тогда он достал из машины сверток. Углубившись подальше в лес, развернул газету и накрошил белого хлеба, набросал колбасы. Кошки принялись есть. Парень отошел, оглянулся, и побежал, прыгая через кусты, отворачивая лицо от веток.
1
Она была не сибирская и не сиамская, а самая обыкновенная кошка с обыкновенной серой в полоску шерстью. Она не выглядела сытой, хоть и жила при доме отдыха. Мех ее, правда, лоснился, но сама она оставалась неказистой, со впалыми боками и тонким хвостом.
Кошка умела отличить тех, кому приятно ее гладить, от тех, кто этого не любит, и не прыгала на колени ко всем подряд. Это было приветливое, ненавязчивое животное, как будто созданное для дома отдыха. Колени не чувствовали ее веса, руки успокаивались на теплой шерсти, а дремотное мирное мурлыканье снимало напряжение и усталость.
Когда она принесла котят, ей оставили одного. И после бывали у нее котята, их отбирали, а того первого, не трогали. И кошка жила спокойно, пока не появилась новая сестра-хозяйка, которая считала что там, где люди, животным не место.
…Стояла осенняя ночь с моросящим ледяным туманом. Кошка продрогла и потерянно бежала по лесу. Котенок часто отставал. Она поджидала его, и они вместе трусили дальше.
Скоро котенок проголодался. Кошка села, он ткнулся ей в живот. Полугодовалый, он до сих пор сосал молоко и вытянулся почти с мать, но силы еще не набрал и был узкогрудым, легким не по росту.
Кошка облизала его мокрые уши, худую мокрую шею, выпрямилась и повернула голову в сторону дома. На бегу и во время остановок она смотрела в этом направлении. Она будто вслушивалась в безлюдное пространство, которое ей надо преодолеть.
Она знала многое. Откуда? Говорят, будто кошки не умеют думать.
