— Ну да, конечно-конечно. Гимнастика для глаз, рекомендовано ведущими окулистами. Хочешь «беллини»?

— Фуу! — выдыхает он, плюхаясь на стул напротив. — Хочу, спасибо.

— Шеф, — зову я, — повторить!

— Рад тебя видеть, старик, — говорит Станислас.

— И я тебя, цыпочка, только обойдемся без излияний, а то у меня потечет грим, и люди того гляди подумают, что мы любовники.

— Ну, — спрашивает Станислас, — когда прилетел?

— Вчера вечером. Скажи, у меня глюки или тут в ресторане ни одной кинозвезды?

— Ни единой, успокойся, у тебя не глюки.

— И даже Роберт Де Ниро не примостился где-нибудь в углу? Или Гвинет? Брет Истон Эллис? И никто из сериала «Друзья»? Джеки Чан? Фифти Сент?

— Нет, почему же, вон там сидит Эмма Бантон, — сказал он.

— Кто такая Эмма Бантон?

— Одна из бывших «Спайс герлз».

— Не узнаю Нью-Йорк, — вздыхаю я.

— А когда ты приезжал последний раз?

— Три недели назад, — опять вздыхаю я.

— Кончай вздыхать.

— Прошу прощения.

— Ну и что это за слияние с Texaco? — спрашивает Станислас.

— Какое слияние?

— Твое слияние с Texaco.

— Кто уже такой этот Texaco?

— Дерек, ты что, издеваешься, в конце-то концов?

Он трясет передо мной «Уолл-стрит джорнал», перевернув ее как положено, и я ошалело гляжу на первую страницу, там действительно про мое слияние с Texaco, и первое, что мне приходит в голову, это что правление конечно же пытается взять под контроль мою компанию, и я шлю Оскару смску об увольнении следующего содержания: «Я сливаюсь, я сливаюсь, а мне ничего не говорят. Ты уволен», — а потом извиняюсь перед Станисласом за эту помеху нашему обеду, ведь тяжкое бремя обязанностей вынуждает меня постоянно пребывать в состоянии боевой готовности.

— Очень мне нравится эта музыка, — отвечает он, меняя тему, что меня несколько бесит, — это что?

— Просто старый сборник Café del mаr двухлетней давности. А конкретно эта песня… Талвин Сингх, «Traveller».

— Не устаю поражаться твоему, э-э… параллельному образованию.

— Спасибо.

— Так что, — спрашивает Станислас, — ты так и не работаешь?

— О, — теперь я меняю тему, — ты видел, ты видел, вон там Курт Кобейн, растянулся на пледе и просит милостыню, у него после смерти ни единой морщинки не прибавилось!

— Вы выбрали? — спрашивает официант.

— Да, — отвечает Станислас, — антипасти, будешь тоже антипасти? Да? Тогда антипасти на двоих, и еще пенне арабьята, не вермишель а-ля натюрель, а пенне арабьята, пенне арабьята, да-да. Мне, пожалуйста, пенне арабьята.

— Ты нервничаешь? — спрашиваю я.

— Нет.

— Странное у вас меню, — говорю я.

— Простите?

— Оно… нормальное. И кориандра нигде не вижу, и названия блюд умещаются в одну строчку. По-моему, это странно, вы не находите?

— Вы же сказали, что оно нормальное?

— То, что вчера было нормой, сегодня уже девиация, а что будет завтра, никому не ведомо.

— …?

— Следуйте моде, — добавляю я, но, похоже, высказываюсь не слишком ясно.

— Вы не слишком ясно высказываетесь. Что будете заказывать?

— Мне, пожалуйста, пармезану, большой кусок.

Официант записывает и уходит.

— Может, перестанешь на минутку говорить глупости, Дерек?

— Знаешь, цыпочка, говорить глупости в этом мире, где все мыслят глубоко и серьезно, — единственный способ доказать, что у тебя свободный и независимый образ мыслей.

— Это Борис Виан, — добавляю я.

Станислас не реагирует. Он предпочитает сменить тему.

— Знаешь, — говорит он, — а я теперь играю на рояле, вроде тебя.

— Да ну?

— Взял несколько уроков, вроде ничего получается.

— И что играешь сейчас?

— «Берлин» Лу Рида.

— Гм, только не говори, что ты поешь?

— Пою.

— А, — говорю я.

Пауза.

— А в остальном как, — говорю я, — с кем-то трахаешься?

— Более или менее.

— И с какой регулярностью? — спрашиваю, прищурившись.

— Скажем так, еженедельно.

— Что? — восклицаю я в непритворном изумлении.

— Что? — восклицает он в непритворном возмущении.

— Ничего, — отвечаю я, — выглядит легкомысленно. — И мы переглядываемся с Куртом, там, на улице, и похоже, Курт со мной согласен.

— А ты все с полячками-малолетками? — замечает он в свой черед.

— Нет. С этим покончено, — говорю я, напыжившись, — последние полгода я трахаюсь с одной и той же, с регулярностью, скажем так, ежедневно.

— Я так полагаю, это значит, что у тебя все серьезно.

— Абсолютно.

— Это девушка или парень?

— Девушка, конечно, — говорю я в непритворном шоке.

— Все такой же гетеросексуал, а?

— Да, и всегда им был. Кроме одного раза, в университете, и это была ошибка.

— Хочешь сказать, что раскаивался?

— Нет. Он был югослав. Длинноволосый. Едва шестнадцать исполнилось. Я тогда выпил. И принял его за твою сестру… а на самом деле он был твой брат и в конечном счете больше похож на Эдриана Броуди, чем на твою сестру.

Тихий ангел.

— Знаешь, — говорю, — мы с ним еще общаемся.

Снова тишина.

— Тишина позволяет убедиться в досадной немоте моего сотового телефона.

— Что означает?

Я откашливаюсь.

— Что у меня нет друзей.

Он откашливается.

— О, кроме тебя, цыпочка, конечно и несмотря ни на что, — добавляю я, — ты мой единственный друг.

— Гм, — говорит он, — конечно и несмотря ни на что.

— Знаешь, — говорю я, — ты единственный в этом году поздравил меня с днем рождения, кроме моего миланского продавца из «Дольче» и пилота моего самолета.

Снова молчание.

— Твоя подружка, она в каком духе, из семейки вырожденцев и дегенератов, где-то между шестидесятой и сто двадцатой позицией в рейтинге самых богатых семейств Франции, клептоманка, нимфоманка, психопатка и с полным собранием сочинений Уильяма Берроуза на тумбочке у кровати?