Стволы, пики, вилы-тройчатки, косы, ухваты, кочерги и иное дреколье щетинились во все стороны. Неровный гул катился по толпе: кто-то степенно рассуждал, побили наши француза при сельце Бородине али наоборот; иные молились; третьи, подвыпив с утра, рвались идти куда-то, потрясали оружием, выкрикивали хулы на супостатов, а более трезвые совестили их и осаживали.

— Чего это деется? — спрашивал, крестясь, случайно затесавшийся в толпу молоденький тамбовский мужичок, нервно хлопая белесыми ресницами. — Куды все, с оружьем-то? Бунт, что ли, прости господи?

— Енерала ждем, — сплевывая семечную шелуху, солидно объяснил ему охотнорядский детинушка в канифасной рубахе, поигрывавший мясницким топориком весом в четырнадцать фунтов. Такими в прежнее время ссекали головы ворам на Болотной площади.

— А на что енарал-то?

— Дурак, что ль? — спросил охотнорядский. — Откудова ты?

— Тамбовские мы…

— Хрептуки степные, толстоногие… — презрительно хмыкнул охотнорядец. — Чего приперся?

— А все ишли, так и я тоже… Война, грят, дяденька?

— Эва, вспомнил! Война уж, почитай, третий месяц идет. А ты и не знал?

Посередине толпы стоял кряжистый дьякон с ломиком на плече и объяснял, что император французов есть посланник Сатаны и даже предсказан в Откровении святого Иоанна Богослова.

— И из дыма вышла саранча на землю… — вещал дьякон, но из-за спин и гомона тамбовский все услышать не сумел, разобрал только отрывки.

— …На ней были брони, как бы брони железные… У ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала… Царем над собою имела она ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, сиречь — Губитель…

— Почтенные, — чуть выбравшись из гущи людей, спросил тамбовский, — кого бить-то будут?

— А мы не жадные, — с усмешкой поглядел на него какой-то кузнец, — кто попросит — тому и поднесем.

— Так ведь одни бают, енарала ждем, другие — Аполлиона… Кого бить-то? Енарала или Аполлиона?

— Тьфу, прости господи, — сказал молодой пономарь, как видно, явившийся вместе с тем дьяконом, что рассказывал про саранчу. — Генерал-то наш батюшка, Федор Васильевич Ростопчин, а Наполеон — супостат, Христа иудейскому синедриону продал.

— Чего-то мне твоя рожа не нравится! — прищурясь, на тамбовского поглядели три чисто одетых приказчика, а слова эти произнес солидных габаритов купчина с пистолетами, заткнутыми за кушак. — Не ты вчера за камкой лазал?

Тамбовский сжался, хотя ни камки, ни канифаса, никакой иной мануфактуры он не крал. На лицах всех, кто был рядом, отразилось злорадство: «Вора пымали!» Купец уже хотел было мигнуть приказчикам, чтоб вязали, но тут послышался чуть хрипловатый, но очень уверенный старческий голос:

— Не трожь! — к удивлению тамбовского, те, кто только что злорадно улыбался, предвкушая, как будут вязать и бить вора, начали понемногу разбредаться, а лица купчины и его краснорожих приказчиков сильно вытянулись и приобрели испуганное выражение. Вокруг откуда ни возьмись появилось с десяток очень неприятного вида людей, одетых в тряпье, обросших бородами, нечесаных, немытых, но крепких и жилистых. А за спиной тамбовского стоял высокий, плечистый, седой как лунь старик, из-под лохматых бровей которого задиристо поблескивали два злых и веселых глаза.

Купец с приказчиками беспрепятственно выскользнули из кольца этих людей, хотя и пятились, ожидая больших неприятностей.

— С нами пойдешь, — сказал старик, положив руку на плечо тамбовского.

Тот понял уже, что идти надо, никуда не денешься, но все же пролепетал:

— Я, дедушка, пойду, только ить к барину мне надо. Выпорет!

— Ежели придешь — так выпорет, а с нами пойдешь — нет, — сказал старик. — Пошли ты его, барина-то…

И сказал куда.

— Да нешто можно? — оторопело заморгал тамбовский.

— Теперь можно, — ответил дед, — а вчерась было нельзя. Ныне вон сам губернатор объявил, чтоб мужики на супостата собирались. Значит, слабо войско царское! Нас бить али Наполеона, а все одно слабо.

— А как звать-то тебя, дедушка?

— Крещен Андреем, а по прозванию — Клещ.

— А по отчеству?

— Не баре мы, чтоб с отчеством. Зови Клещом — не обижусь. Есть хочешь? На вот, пожуй хлебца…

Тамбовский поклонился, взял черную горбушку из рук старика.

— Благодарствуйте, дедушка. Бога за вас молить буду…

— Ладно, жуй, после помолишься. Звать-то как?

— Агапом, дедушка.

— Годов-то сколько тебе?

— На Пасху осьмнадцать было…

— Женатый?

— В том году на мясоед венчали, дите вот должно родиться.

— Мужик, стало быть, уже? Ну, добро… — Клещ поглядел на Агапа, будто бы вспоминая чего-то…

Шестьдесят третий год топтал землю Андрюха Клещ. Где копытами коня, где каблуком сапога, где босой пяткой. А вот пахать ее не доводилось, и по сю пору не жалел об этом старик. Славил бога за то, что привел ему казаком родиться, да не где-нибудь, а на Яике, где издревле говорили: «Живи, живи, ребята, пока Москва не проведала».

А все-таки весело пожить довелось! Как оно лихо летело, золотое то и страшное времечко! Верилось — всегда так будет. Когда увидел впервые государя Петра Феодоровича — двадцати трех лет еще Андрюхе не было, — поверил! Царь! Чекмень огнем пышет, шапка набок свалена, а держится, голубая андреевская через плечо… Тысячи с ним шли, тысячи! Эх, не возиться бы тогда с Оренбургом, а махнуть бы за Волгу да на Москву! Про то и сейчас вспоминать досадно… И о том, как с визгом и бестолковщиной толпами перли на картечь, как гоняли их по степям Михельсоновы драгуны и гусары — тоже помнить тошно. Одно ладно — ушел, не поплыл на плоту с пенькой на шее, не забили в железа, не запороли кнутом. И раны заживали быстро, как на собаке, — молодой был! На Дон не пошел, потому что знал — выдадут. Давно те времена прошли, когда не было с Дону выдачи. Жалко было казачьей справы, а пришлось оружье и платье зарыть, одежонку с посадского человека, царицынского мещанина, снять, а самого… лишний был тот человек, хоть и не вредный. Наверно, мать у него была, отец, жена, дети, и жить ему зачем-то надо было, только вот Андрюхе его живым оставлять было не с руки. За тех, кого рубил, когда Петру Феодоровичу служил, душа не болела, а за этого… И по сей день не забывал свечки за упокой его ставить.

В Самаре Клещ прижился, приказчиком у купца стал. Грамоте был еще с малолетства учен, даже арифметику знал. Спасибо дьячку станичному. Год прошел, другой, третий. Торговлишка шла, и Клещ при своем купце тоже разживался. С барками бывал и в Астрахани, и в Саратове, и до Москвы добирался, и аж до Питера. Хорош город Питер, да бока повытер!