Ее там нет. Она поменяла свой выходной, или тридцать первого июля у нее закончился контракт, и я больше не увижу ее. Я мог бы для очистки совести спросить у ее коллег, но что толку в чистой совести? Разочарование переходит в тоску, сожаление, что не зашел чуть дальше, облегчение, что ничего не испорчено этой столь близкой и столь абстрактной связью, при которой банальность не успела заполнить собой пустоту, не увеличивая расстояние между нами.

Сегодня утром за кассой номер тринадцать сидит роковая женщина, кудрявая, с пухлыми губами, которая, произнося «д'свиданья» с провинциальным выговором, становится похожей на ребенка. Я возвращаюсь с пустой тележкой. Если я когда-нибудь еще приеду сюда, это скорее будет не проверка, а паломничество.

Я выезжаю на трассу А13 и направляюсь к Руану. Идет косой дождь, грузовики, обгоняя меня, окатывают машину брызгами, «дворники» со скрипом размазывают грязь, капот заливает водой. Я пытаюсь убедить себя, что так даже лучше. Что могло бы быть между нами? Лгать или довериться незнакомке — чем это мне поможет? А ничем: я прекрасно осознаю свое положение, даже если все меньше понимаю, что со мной происходит.

Рауль в пижаме пересекает лужайку; сегодня утром он принес мне завтрак. Под корзинкой с бисквитами я обнаружил документы гражданского законодательства, которые дал ему на тот случай, если он когда-либо захочет, чтобы я усыновил его. От наплыва чувств я утратил дар речи. Я прижал его к себе, он отстранился, пожелал мне приятного аппетита и выбежал в дождь. Что это? Подтверждение его любви или месть? Попытка меня утешить или объявление войны матери?

Когда я хотел после отъезда гостей рассказать об этом Ингрид, ее уже не было дома. На кухонном столе рядом с ее тарелкой лежало письмо.

Николя!

Спасибо за эту ночь. Правда или нет, но эта ложь о любви была самым прекрасным прощанием, которое ты мог мне подарить. Я отвезу маму на Северный вокзал и по пути заброшу Рауля к Саррам. Можешь забрать его, когда захочешь, а можешь и сам уехать, если тебе так лучше. Мадам Сарр в курсе, она замечательная женщина, она говорит, что ее сын, с тех пор, как подружился с Раулем, стал намного более уравновешенным. Она приютит его на столько, на сколько мы захотим. Теперь о том, что об этом думает Рауль... Ты ведь хочешь знать ? Я попыталась успокоить его тогда, в ту ночь, когда он пришел ко мне в комнату. Он спросил, поругались ли мы. Я ответила «нет». И объяснила, что ты храпишь, вот и все. Он ответил: «Я тоже». И глядя мне прямо в глаза, добавил угрожающим тоном: «Это у нас семейное». Он вернулся к себе в комнату, а потом пришел ты.

Вот так вот. Я знаю, что он принес тебе документы на усыновление. Я, конечно же, за. Мы не должны терять друг друга из-за того, что расстаемся; если захочешь, все будет наоборот. Было бы замечательно, если б мы разделили с тобой родительские права. Это бы меня даже успокоило. Я пыталась объяснить тебе: я хочу изменить жизнь, оставить занятия в лаборатории, перенести их на природу. За вольер не беспокойся: Мартен готов заняться им, если ты попросишь. Ты же знаешь, я уже много лет мечтаю заснять цейлонскую славку в естественных условиях. Мне наконец удалось получить необходимые разрешения, но территория, на которой она обитает, в руках мятежных тамилов, и такой шаг может оказаться опасным.

Нет, не пытайся остановить меня: я не могу позволить, чтобы самая редкая и самая умная птица в мире так и исчезла, никем не увиденная! Да, я плохая мать. Я люблю вас обоих, но долг перед вами мне невыносим, он душит, уничтожает меня. Поэтому, я уезжаю — хотя бы для того, чтобы захотеть вернуться. А если вдруг я не вернусь, то полностью доверюсь твоему умению управлять призраками. И все же не чувствуй себя связанным какими-либо обязательствами. У Рауля есть моя мать (да, согласна, но все же...) и десятки родственников по отцовской линии, которые мечтают сделать из него настоящего Аймона д'Арбу: он — единственный мальчик в семье, наследник титула, хранитель имени и т.д. Вам обоим выбирать, любовь моя. Свободно и честно. Это — ваша история. Все, о чем я тебя прошу, — никогда не упрекай его в том решении, которое ты примешь. Если ты тоже захочешь начать новую жизнь с нуля — вперед! Но не заставляй его потом расплачиваться за это, умоляю. Я и так уже ранила его, произведя на свет от человека, которого не любила, просто потому, что не имела смелости отказать. Если ты скажешь «да», то — на всю жизнь, идет?

Несколько дней я пробуду в Париже — сделаю прививки, оформлю визу, получу необходимое оборудование, которое предоставляет Национальный центр. Не пытайся связаться со мной. Я сама тебе позвоню, только не сиди из-за этого дома: у тебя ведь есть мобильник.

Еще раз спасибо за то, что ты так дивно устроил мне день рождения, несмотря ни на что. Ты же понимаешь: мы готовим друг другу сюрпризы, жертвуя ради удовольствия другого... Моя мать обнимает тебя.

Ингрид.

Столь головокружительное падение — пусть даже я его и предвидел — окончательно выбило меня из колеи. Это было не прощальное письмо? И не любовное. И не извинение. Просто — никакое письмо. Перечитав его, я усомнился в собственной правоте. Я повторял себе: права она. Мой единственный ответ — бегство. Отступление, если выразиться более мягко. Я сижу в машине. Рядом на пассажирском сиденье включенный мобильник.

Я выхожу из прострации, хватаю жужжащий телефон:

— Это ты?

Сквозь треск и грохот Рауль спрашивает, можно ли ему остаться ночевать у Людовика Сарра.

— Как хочешь. Скажи, эти бумаги, которые ты мне дал...

— У меня нет времени, мы играем. Ты уехал?

— Я в машине...

— Пока, Нико.

Я вновь вернулся к реальности. Тщетно убеждаю себя в том, что сегодня — нечетное число, а Рауль говорит таким голосом потому, что, принеся мне документы об усыновлении, он что-то для себя хотел проверить, а вовсе не звал на помощь. Я принял за душевный порыв обыкновенное испытание моих чувств. Но я отреагировал вполне достойно и Рауль успокоился, переключился на другое. По сути, ничто не доказывает, что его мать, удаляясь, приблизит его ко мне. Конечно же, он любит нас вместе, гордится нами. Он ведь часто хвалился в нашем присутствии, что мы — единственная неразведенная пара в округе — разумеется, кроме родителей Людовика Сарра, но родители Людовика Сарра не любят друг друга. Если кто-то из нас — Ингрид или я — уйдет, мальчик утратит превосходство над лучшим другом, которого он выбрал так же, как выбирают для ношения власяницу.

Почему я вижу лицо Сезар среди капель дождя, во взмахах дворников? Как это связано с теми чувствами, что я сейчас испытываю? Трудно сказать, отказался я от желания сохранить Ингрид или принял тон ее письма, его беззаботность, раскрепощенность — чтобы вновь поверить, что еще не потерял ее насовсем.

Единственное утешение, что врач запретил мне смеяться. Я в полном сознании. У меня треснули три ребра, доктор говорит, что они срастутся сами, если я не буду смеяться, чихать, бегать, поднимать тяжести. Он спрашивает, кем я работаю. Я отвечаю — кассиром. Он облегченно улыбается: для такой работы требуются только пальцы. Я вспоминаю упаковки минеральной воды, которые перемещаю над декодером каждые две минуты. Он хмурится, выписывает на три дня больничный, предлагает лично отправить его в гипермаркет по факсу, чтобы мне не выходить из дома, ведь у меня здесь факса нет. Я благодарю его. Он интересуется, почему я не позвонила вчера вечером. Я с трудом пожимаю плечами: думала, что утром станет полегче.