Ничего. Если понадобится, она собственными зубами разорвет их глотки.

Покидают они своды пещеры, оказываясь во власти дневного светила. Но свет этот ярче сияния Солнца и Луны, от него слепит глаза, и Ренэйст отворачивается, зажмурившись. Не сразу удается привыкнуть, и, когда она все же открывает глаза, у Ренэйст перехватывает дыхание.

– Великая Фригга…

Город сияет куполами, отлитыми из чистого золота. Они отражают свет Солнца и сверкают ярче звезд, коими усыпано ее северное небо. Ренэйст видит стены башен, созданных из белого камня, и не верит, что среди пустыни мог раскинуться город. Как же выживают его жители на этой голой земле? Здесь нет лесов, нет дичи, нет ничего, что может их прокормить. Только это великолепие, превосходящее по красоте своей любое здание, которое только видела конунгова дочь в своей жизни.

– Ренэйст…

Голос его звучит тихо, совсем слабо. Северянка оборачивается, глядя на своего побратима с беспокойством. Лицо Радомира осунулось, на виске запеклась кровь, от которой слиплось несколько русых прядей. Измученный, смотрит он на нее мутными карими глазами, проведя языком по сухим губам, и хрипло выдыхает:

– Куда они везут нас?

Щурясь, вновь смотрит она на ярко блестящее солнце.

– Они нас уже привезли.

Дорога в эту часть дворца мужчинам закрыта, и оттого столь желанно взглянуть за эти стены хотя бы одним глазком.

Пусть и значит это, что глаза придется лишиться.

Собственная безнаказанность при посещении гарема пьянит его, ласкает самолюбие Касима столь яростно, что с нетерпением ждет он любой возможности переступить порог золотых врат. Отводят евнухи взгляды, стоит только ему показаться, перешептываются, но слова сказать не смеют. Пропустить его – ее приказ, и слово ее никто не смеет нарушить.

Каждый в Алтын-Куле знает, кто истинно правит городом.

Гарем похож на оазис. До самых сводов возвышаются тропические деревья, раскинувшие пышные свои ветви во все стороны. Некоторые из них столь низко расположены, что Касим наступает на них без какой-либо жалости. Пол устелен мраморными плитами, между которых льется вода; в извилистых «тропинках», от которых питаются богатые эти сады, плещутся живые рыбы. Запах благовоний смешивается с ароматом цветов, высоко в ветвях щебечут певчие птицы, и душа наполняется покоем. Касим позволяет блаженству наполнить его, растечься по его венам сладким медом; была бы его воля, так и не уходил никуда.

Лишь султан имеет право находиться здесь столько, сколько пожелает, но лишь с ее дозволения.

Эти сады в свое время стали подарком прошлого султана, Сабира I, возлюбленной дочери. Любопытной и жаждущей знаний росла она, читающей книги и изучающей древние карты. Рвалась она прочь, за стены дворца, мечтая узнать, что хранит за собой мир за пределами Алтын-Куле, но кто позволит подобное царской дочери? Стремясь утолить ее жажду, приказал Сабир воздвигнуть в гареме оазис рукотворный, дать дочери все, что только она пожелает. Лишь свободу так и не смог ей дать.

Но даже это не погасило пламя в прекрасной этой душе.

Наложницы, заметив главу янычар, разбегаются в стороны, точно те же птички, и тянется за ними разноцветный шлейф легких одежд. Прячутся за колоннами и стволами деревьев, но не стараются сделать так, чтобы вовсе их не увидел. Лишь игра это, лукавая невинность, выставленная напоказ. Одна краше другой, смотрят они за каждым его движением, следят ярко подведенными глазами за каждым шагом, перешептываясь. Хихикают, стоит Касиму бросить на них мимолетный взгляд. Янычар не имеет права на них смотреть, но безнаказанная вседозволенность пьянит его.

Уж точно не был бы рад их нынешний султан, Саид III, если бы узнал, что другой мужчина любуется его сокровищницей. Лишь он может лицезреть красоту этих женщин, слышать их песни, игру на музыкальных инструментах или наблюдать за тем, как танцуют они, извиваясь изящно подобно змеям. Лишь он один может возлечь с любой из них, пригласив красавицу в свои покои.

Безусловно, с ее дозволения. Лишь она решает, кого из наложниц может он возжелать.

Его прекрасная, всемогущая госпожа.

Венценосная.

Она возлежит на тахте в окружении сотен и тысяч ярких подушек. Кончиками пальцев ног, опущенных вниз, она касается холодной воды, и край струящегося одеяния, качающийся на волнах, вызванных легким движением ступней, темнеет. Подобные мелочи ее не беспокоят, даже не обращает на них внимания. Подле головы ее стоит бронзовый поднос, покрытый эмалью и полный разнообразных фруктов. Вся поза ее источает покой и праздность, ленивое наслаждение жизнью, и Касим бы умер, лишь бы оказаться ягодой винограда, которую она перекатывает между пальцев.

Взгляд карих глаз скользит по строкам, написанным на пожелтевших, едва ли не истлевших страницах древнего фолианта. Скользит лениво, без интереса – давно уже знает наизусть каждое слово, что начертано здесь.

Они ей наскучили. Они все ей наскучили.

Рабыни, мягко качающие над ней веерами из павлиньих перьев, переглядываются, но ничего не говорят, стоит им завидеть его. Их взгляды не столь волнуют его, как взгляд той единственной, о которой он мог мечтать. Касим не помнит, когда в ликах других женщин, с коими доводилось ему делить ложе, он стал видеть ее лицо.

Он останавливается у самой нижней ступени, накрытой алым ковром, ведущей к постаменту, на котором царственно покоится резная тахта. Касим уверен, она позволит ему подойти ближе, в гареме действуют ее правила, но, словно преданный пес, он трепетно ждет дозволения. Склоняет голову, сгибаясь в поклоне, полном подчинения и обожания.

Только к ней он относится таким образом. Только перед ней преклоняется.

– Госпожа моя.

Медленно, словно бы все, что творится вокруг, не стоит и малейшего ее внимания, она поднимает взгляд от книги, смотря на него. Изучает взглядом, склонив голову к плечу, и прядь темных волос, выбившись из прически, змеиными кольцами падает поверх фруктов.

Это не слишком ее беспокоит.

Движения медленные и плавные. Тягучие, словно ото сна просыпается. Касим знает, сколь острый ум таится за этой лживой праздностью. Взмахом руки велит рабыням уйти, прихватив с собой павлиньи веера, и садится на тахте, с трепетной нежностью вручив одной из уходящих девушек свою книгу. Длинные волосы ее черным золотом опадают на плечи и грудь, и тихо звенят золотые браслеты на узких запястьях.

Лучшую из женщин назвал Саид III своей женой. Прекрасную, восхитительную Танальдиз, цветок пустыни.

Свою собственную сестру.

Губы ее трогает улыбка, и, протянув к нему руку, Танальдиз зовет верного своего пса.

– Касим.

Он готов оказаться подле нее в одно мгновение. Не поднимая головы, ступает по ступеням выше, к самым ее ногам, и преклоняет колено, смиренно ожидая, когда позволит ему говорить. Тонкие пальцы прикасаются к его волосам, от влажного виска опускаются ниже, поддевая подбородок и легким движением заставляя поднять голову.