– А катетер действительно помогает? – спрашиваю я. – Мой врач предложил мне его, потому что у меня проблемы с венами.

– Тебе собираются его поставить? – спрашивает он.

– Во вторник. Делать уколы становится все тяжелее.

– У меня был такой тоже. Смотри, вот здесь, – Юрриаан задирает футболку. Я едва могу разглядеть из-за волос на его груди, но с левой стороны есть горизонтальный шрам сантиметров восемь в длину. Здорово.

Я мотаю головой: “Не хочу его”.

– Да ты и не заметишь.

– Но только не в майках с бретельками, это точно. Юр уверяет меня, что никто не увидит разницы.

Безусловно, вот только у меня на груди нет волос.

Настало время результатов моего последнего сканирования. Еще один момент истины. Мы с Сне ждем, что меня вызовет доктор Л. Когда он появляется, я ищу в его приветствии намек. В кабинете он смотрит на меня немного дольше обычного. Его поведение с каждым днем становится все теплее. Парень даже начинает мне нравиться – кто бы мог подумать?

– Что ж, это помогло. Опухоли в очередной раз уменьшились. Не исчезли совсем, но…

– А вы думали, что сейчас они исчезнут? Вы этого хотели?

– Исчезнут в следующий раз. Тогда уже закончится химия, и они уйдут. После этого только поддерживающая терапия и, возможно, облучение.

– То есть результаты хорошие?

– Да, Софи, они хорошие.

С облегчением я отпускаю дыхание, которое задержала на несколько секунд. Мы с Сне мягко пожимаем друг другу руки. С широкой улыбкой я выхожу из кабинета, который когда-то так пугал меня, и падаю в объятия сестры.

Я просыпаюсь, и проходит какое-то время, прежде чем я понимаю, где нахожусь. Я вижу множество белых коек и людей, которые либо спят, либо выглядят слегка обалдевшими. Я все вспоминаю: операционную, крепкие руки сестры и затем глубокий сон. А еще мохито, темный ночной клуб и Галстука. Я поднимаю правую руку и осторожно ощупываю свою новую третью грудь. Сразу под ключицей я чувствую кочку, прикрытую большим куском пластыря. Гадость.

Вокруг мечутся незнакомые медсестры. Мое зрение по-прежнему затуманено. Внезапно вижу бабушку у своей постели. Она, наверное, пришла, пока я была под наркозом. У бабули большие голубые глаза, она хрупка и застенчива. Мы до ужаса любим друг друга. Когда мы вместе, я забываю, что шестьдесят пять лет своей жизни она провела без меня. Бабушка не говорит о боли – полагаю, ей это кажется неуместным, но, когда я задаю ей вопросы, она всегда отвечает на них прямо. Ничего похожего на наркотический туман, необходимый, чтобы сделать разрез на груди.

– Бабуля, ты очень из-за меня грустишь?

Она минуту молчит. Ее большие проницательные глаза показывают, что она это обдумывает. “Да”, – отвечает она.

– Часто?

– Ну, в том, что с тобой случилось, нет ничего забавного.

Молчание. Это ранит, потому что я знаю, что из-за меня ей грустно, но еще я чувствую благодарность за то, что мы так крепко связаны. Теперь я вижу ее чаще, и она все время приносит мне что-нибудь вкусненькое из магазина органических продуктов. Сегодня это орехи, изюм и сливы.

– Тебе это полезно, – говорит она. Она тихонько оглядывается и спрашивает, навещали ли меня уже родители или сестра.

– Нет, – отвечаю я и внезапно начинаю нервничать. Все эти новые люди, суетящиеся вокруг меня, мне надоели. Я хочу вернуться в свою собственную палату, закрыть глаза и поспать.

– Оно большое? – спрашиваю я бабушку, которая склонилась надо мной и изучает дело рук хирурга. Она качает головой, но выражение ее лица меня не успокаивает.

– Они проделали очень тонкую работу, – говорит она, исследуя кочку более внимательно. Я улыбаюсь и жду, когда все выйдут из палаты, прежде чем взять зеркало и лично осмотреть чудовищную выпуклость. Две розовые линии сантиметров десять в длину пересекают мою ключицу прямо над странным вздутием. Две? Почему две? И я не думаю, что в них есть что-то особо тонкое. Надо бы поговорить с сестрами.

Я беру фотографии, сделанные Мартейном. Я всегда таскаю их с собой в больницу, когда жизнь, как сейчас, кажется ужасной сукой. В следующий понедельник я перечеркну в своем ежедневнике двадцатую неделю. И после этого будет всего одна неделя в больнице, в конце июля. Хоть я этого не ощущаю, но время действительно идет.

Забавно, что люди думают, будто я, учитывая возможности выбора, могла бы не носить парик. Что, вставляя ключи во входную дверь и слыша, как она за мной закрывается, я мгновенно избавляюсь от всего искусственного, швыряю парик на пол и с облегчением выдыхаю.

Но это совсем не так. Я частенько забываю о том, что у меня на голове что-то чужеродное. Я настолько привыкла к парикам, лежащим у меня на комоде, что кажется, будто они всегда там были. Они – часть моего гардероба и, значит, часть меня. Без них я все больше напоминаю себе ракового больного. Мало того что у меня лысый череп, так теперь еще вдобавок и тело изуродовано шрамом. Я очарована этой штуковиной, торчащей из моей груди и соединяющей меня с капельницей. Не могу перестать трогать ее. Она неловко двигается под кожей.

Рак для меня всегда ассоциировался с пожилыми людьми и нездоровым образом жизни, но последние годы доказали мне, что это и близко не правда. Даже моя красивая мама и Кайли Миноуг оказались ему подвержены. А теперь и я.

Люди вечно предполагают, что если у тебя рак, то ты открываешь для себя духовную сторону жизни. Теперь-то я не боюсь духовности и с тех пор, как заболела, провожу много времени в размышлениях. Но прятаться за стенами буддизма – это не мое. Я не верю в принятие своей участи. Я никогда не принимала болезнь как единственную свою сущность. Я верю в то, что могу выбирать, кем хочу быть, а не в то, что за меня это сделает судьба.

Хотя моя жизнь изменилась, рак не превратил меня в другого человека. Я все еще тусуюсь с теми же друзьями. Я по-прежнему провожу по нескольку унылых часов в тесных примерочных магазина Хат, я хожу в парк и читаю Vogue. К счастью, это все еще часть меня. Это помогает мне не оторваться от реальности. Знаю, что кто-то на пути к исцелению полностью отдается чему-то духовному, но я предпочитаю не терять связь с тем, кем была до болезни и кем являюсь сейчас. Говоря по правде, то, что некоторые люди считают неважным или поверхностным, на самом деле таким совсем не является. Когда я превращаюсь в роковую женщину, я и ощущаю себя таковой. Когда я крашусь, надеваю каблуки и парик, я чувствую себя более сильной, заметной и не такой испуганной.

– Привет, солнышко. Хорошо спала? – Голос моей сестры и ее ослепительная улыбка. При ней корзинка с восхитительной едой и поздравительными плакатами, поскольку сегодня день рождения моей мамы, а в субботу – мой. Апатичные соседи по палате смотрят на все это.