class="p1">— Влюбился? Второй месяц не ест, не спит. У вас — сплошные полёты! Сам говоришь, ловите ясную погоду для бомбометаний. А ты, женатый человек, и — ни слова ему?!

— Да я-то при чём здесь? — оправдывался он.

— Ты здесь, конечно, — ни при чём! Это я виновата, что родила тебе дочь!

— При чём тут Катя?

— А при том! Что угробит вас этот Лёшка, и останусь я с ней одна. А ты — опять будешь ни при чём! На том свете…

— Ну, хватит, заладила! Давай термос, если не хочешь накаркать…

— В буфете он, пора бы запомнить, где и что лежит! — В голосе жены стояли слёзы. — Ох, Сашка, не думаешь ты своей головой. Ведь это же авиация, сам, не раз, мне говорил — всякое случается, никто ни от чего не застрахован! А Лёшка — не штурман, как ты. Лётчик. Ему — самолётом управлять, не лошадьми. — Щуря тёмные глаза, Галка смотрела словно сквозь линзы, и видела через эти слёзы-увеличители, казалось, всё, до самых Сашкиных личных опасений. — Разве же до сна ему там, с этой женщиной? А утром — в полёт каждый раз. Черти вы полосатые!..

Вот такой получился разговор. Галка после этого разревелась уже в голос, а он — за портфель, ноги в руки, и скорее из дома. Аргументов-то нет. А горлом брать — дело не мужское.

2

В это утро Алексей тоже проснулся от звона будильника, но ещё раньше Зимина. Посмотрел на часы — 4. 2 часа всего и поспал-то. Ночью у Тани случился странный припадок любви — иначе это и назвать нельзя. Захлебываясь словами и слезами, порывисто целуя его в губы, шею, голое плечо, она бормотала:

— Алёшенька, милый! Я не могу жить без тебя! Я умру без тебя: без твоего дыхания, без твоих глаз, твоей улыбки. Помнишь, прошлой ночью ты сказал, что мечтаешь побыть со мною хоть раз в полной тишине?

— Помню. Я и теперь мечтаю об этом. Чтобы хоть дней 10 побыть на каком-нибудь необитаемом острове вдвоём. Чайки, море, шум волн — и никого рядом, кроме нас!

— А я хотела спать вчера, и поняла, что это такое — побыть вот так вдвоём, как ты хотел — только сейчас. Прости меня, пожалуйста, Лёшенька!.. — всхлипывала она, обнимая его и прижимаясь к нему тёплым и вздрагивающим от слёз и нежности телом.

— Да за что же, Танечка?..

— За толстокожесть. Ты прав! Быть вдвоём, когда никто не мешает… когда не надо спешить никуда… ни на работу, ни в столовую… ну, никуда вообще — ведь это же настоящий рай! Блаженство.

— Так ты поняла меня, да?

— Да, да, я поняла это тоже! Ведь мы все — я имею в виду людей — вечно куда-то спешим. Кому-то… что-то… должны. Сделать или куда-то прийти. И занимаемся какими-то делами. Вместо того чтобы жить для себя. Быть вдвоём, как одно целое. И чтобы никто не мешал ни нашей близости, ни поцелуям. Чтобы видеть глаза, слышать нежные слова и не стесняться… ни самих этих слов, ни ненужной нам одежды. Слушать друг друга. Верить друг другу, и любить… Ведь фактически — я твоя, верная и любящая тебя, жена! Ты согласен?

— Конечно.

— А на деле, что получается?..

— Что?..

— Нам мешают — то соседи. То расстояние, на которое мы, почему-то, удалены друг от друга, и ты вынужден, из-за этого, всё время торопиться, уставать… И я всего этого — почему-то не понимала до сих пор! Какая несправедливость, Господи!..

— Танечка, успокойся! Ну, не надо так убиваться, Солнышко мое, Дружочек мой милый!..

— Как же я могу быть спокойной, если ты для меня — самый прекрасный, самый любимый человек на земле, а я — только мучаю тебя! Прости меня, Лёшенька! Я не знаю, что со мной происходит сейчас, но зато я поняла, что такое двое, что ОН и ОНА — обязаны быть вместе. Мы должны всё это исправить, да?

— Да, милая, исправим. Конечно же, исправим…

Он успокоил её, и она уснула счастливой. В окно уже крался тихий свет полярного дня. Темнота летом длится на севере недолго. От вечерней зари до утренней рукой можно достать. А тут — 5-е сутки уже пошли непутёвой жизни, не высыпался совершенно. С аэродрома после полётов — на пригородный поезд, с поезда — в Оленегорск, в знакомый переулок, в деревянный дом на окраине, и — в счастье. А было оно ненасытным теперь, время буквально сгорало в нём. И вот уже головная боль от звона будильника, и предстоит обратный путь: станция, пригородный поезд, прыжок на ходу в нужном километре, ходкий променаж длиною в 600 шагов, и за чахлым тундровым леском — аэродром. Штурман, как всегда, принесёт в своём портфеле чего-нибудь пожевать, пол-литра какао в термосе, и полетят опять. По-настоящему Алексей просыпался только перед взлётом. Но всё равно голова была пустой и гудела. Так и разбиться недолго.

Стряхивая с себя липкий, как здешние болота, сон, Алексей посмотрел на утомлённое, зарумянившееся лицо спящей Тани. И будильника уже не слышит! Зато ночью не хотела засыпать, всё разговаривала. Сам, правда, завёл её вопросом: "Почему у тебя не было ребёнка после замужества?" "А мне мама не советовала. Не торопись, говорит, рожать в первый же год. Осмотрись сначала. Будет всё хорошо, тогда сама решишь. Иначе, говорит, можешь всю жизнь себе испортить. Кому ты будешь нужна с ребёнком?.. Алёш! А ты женился бы на мне, если бы у меня был ребёнок?". И покатился разговор впустую. Словно камешки с дурной горы — один цепляется за другой, и не было им конца. А кончилось всё слезами, припадком, а для него вот каким-то звоном в голове.

Почувствовав, что встать не может и сейчас снова уснёт, Алексей всё же пересилил себя и сбросил ноги на холодный пол. Сидя так, с закрытыми глазами, помотал головой. Одурь не проходила. Сердце странно замирало, будто хотело остановиться, а потом, когда ноги и тело делались ватными, начинало вдруг учащённо дёргаться — точно воробей в руке.

"Дошёл! — подумал Алексей. — Совсем дошёл. Надо будет передохнуть, а то и впрямь можно сыграть в ящик". Он поднялся, прошлёпал босыми ногами по холодному деревянному полу к стулу, на котором висела его кожаная лётная куртка. Достал из кармана записную книжку, авторучку и присел за стол, чтобы написать Тане записку. Подумав о ней, оглянулся на кровать. Сердце так и толкнулось в молодые рёбра: Таня спала нагой, одеяло с неё наполовину сползло, и