Жили душа в душу. До той самой поры, пока Кондрата не стали звать-величать Кондратом Герасимовичем, потому как избрали его на очередном общем собрании председателем колхоза. Вот как стал он начальством, тут и пошла куролесина в их семейной до той поры безупречной в моральном отношении жизни. Он – день и ночь в бригадах. То в поле лён под снег ушёл, то с севом запарка, запаздывает колхоз с темпами, проценты всему району портит, из райкома звонят, стращают всеми чертями, то сено надо поскорее сметать, чтобы под дожди не упустить, не попортить добро, а то весной опять коров придётся за хвост поднимать, то на той же ферме догляд нужен, бык заболел, ветеринара из района вызвать… Как конец квартала, так отчёты пошли, бумажная морока. Ох и не любил же он этих бумаг! Пропади они, правда что, пропадом. Вот на Извери Леонтий Акимович Мамчич, командир курсантской роты, приказал ему строёвку составить. Тоже выдумал мучение. Легче ещё три метра траншеи прокопать. А из райкома, из райисполкома так и тянут за душу: давай да давай, Нелюбин, всю положенную отчётность по полной форме на тридцати двух листах! Тут-то как раз эта счетоводка, Анюта, со своим покладистым характером, молчаливой нетребовательностью и уважительностью и подвернись ему. Всякие счёты и подсчёты, итоги и балансы, расходы и остатки так и укладывались у неё в ровные столбики. Всё она быстро сообразила, какую циферку в какую клеточку занести. И вроде пошло дело. И камень – с души. А с плеч – гора. Сдали так однажды по осени балансовую отчётность да и поехали в свои Нелюбичи. На радостях, что всё прошло хорошо да гладко, без ругани и каверзы, что колхоз с прибылью в зиму пошёл, что можно будет раздать народу по нескольку пудов соломы, мякины и даже товарного зерна, Кондрат Герасимович купил в сельповском магазинчике на выезде из райцентра бутылочку зелёной, колбасы на закуску, банку рыбных консервов, которые прежде никогда не покупал, а ещё конфет и печенья – специально для счетоводки. Он и раньше поглядывал на Анюту коршуном. А тут, когда садились возле магазина в его председательскую бричку, обдала она Кондрата запахом своего молодого тела, и он сразу понял, что в этот раз дорога ихняя до Нелюбичей будет долгой. Это ж оно так: с кем по грибки, с тем и по ягодки. Старики ещё говорили. Так что такое дело задолго до него пошло…

Анюта росла сиротой, без отца. Кроме неё у матери ещё двое девок. Вскоре Анюта забеременела. Скандал! Однако ж дело до райкома партии долго не доходило. Кондрат Герасимович взялся помогать Анюте. Вскоре она родила девочку. Назвала Варварой, по имени Кондратовой бабки, которая её когда-то, давным-давно, нянчила и о которой Анюта пожелала сохранить благодарную память. Ничего она от него не требовала. Придёт когда – рада. Обовьет горячей рукой, прильнёт животом и грудью, задрожит. Как тут скоро уйдёшь? А не навестит неделю и другую, за работой да за председательскими своими хлопотами, она и такого, необязательного и забывчивого, ждёт-пождёт терпеливо. И встретит потом без укора.

Настасья Никитична сперва оземь ударилась. В слёзы! В крик! Бранилась на него обидно, каких только слов от своей жены тогда Кондрат не наслышался: и «пегой цыган», и «мышиный жеребчик», и «заугольник», и «девушник», и «сенотрус»… Где она только таких-то слов насобирала? В райком грозилась поехать. Сынами стращала. Но потом поутихла и вроде как смирилась. Он с некоторых пор всегда ночевал дома, характером даже смирнее и покладистее стал. Теперь подолгу не задерживался в районе с отчётами. Бухгалтера завёл: бывший церковный пономарь согласился вести и содержать в надлежащем порядке всю колхозную цифирь. Сыновья тоже на отца коситься перестали и, более того, вроде как признали маленькую Варю сестрой.

Село тоже помалкивало. Сироту председатель не обидел. Люди видели, что дочка у Анюты растёт на Кондратовых куличах. В сельсовете Варвару записали Кондратьевной. Всё шло своим добрым ладом. Но кто-то ж всё-таки качнул звоночек, и долетел тот звон до нужных ушей в районе. Кому-то не угодил Кондрат. И то сказать, на такой должности разве ж всем угодишь? Вызвали куда надо: ты что же это творишь там, сукин ты сын, троекуровщину, барщину развёл! И неизвестно чем бы всё дело закончилось, если бы не война. В июне, на двадцать четвёртое число, его снова вызвали в райком партии. Кондратий Герасимович уже знал, по чью шерсть его туда опять тянут… А двадцать второго как грянуло, вечером в Нелюбичи прибыл человек из военкомата, а наутро следующего дня ровно тридцать мужиков из их села прибыли на станцию, грузиться в эшелон, отбывающий в сторону Смоленска. Среди новобранцев был и Кондратий Герасимович Нелюбин. И втайне он даже подумывал на первых порах такую глупую думу: и, слава богу, что война, с немцем-то недолго воевать придётся, шею ему скоро намнём, а там ему, Кондрату Нелюбину, всё за его патриотический порыв и геройство разом по всем статьям и параграфам спишется. Простят ему и Анюту, и партийные прегрешения, и всё то, что не успевал, бывало, в председательских делах…

Два письма всего и получил старшина Нелюбин с родины: одно – от Настасьи Никитичны, другое – от Анюты. И та и другая сообщали новости и желали ему доброго здравия и скорейшего возвращения домой…

Под утро, когда в окне уже стало синеть другим светом, он сомкнул отяжелевшие веки. И приснилась ему такая несуразица, что он больше и не пробовал соблазнять себя сном: будто всё же вытребовали его в райком, на двадцать-то четвёртое число июня месяца, заходит он в кабинет к первому секретарю, тот сидит за столом, что-то строчит, но вдруг поднял голову – ох, ёктыть! – а лицо-то чужое! Лицо-то младшего политрука Гордона! Гордон смотрит на него и усмехается, пальцем прямо в грудь тычет, где у старшины ещё болит порой: «Ну что, Нелюбин, бросил своих ребят на Шане?»

Вот и раскидывал теперь умом: к чему бы этот сон? Во-первых, война войной, а в райком его всё же вызвали. И, главное, – Гордон! Может, Фаину Ростиславну спросить о Гордоне? Кто говорит, что его убило в командирском санитарном автобусе на дороге, кто – другое. Будто, мол, его там и не было. Что никто его не видел уже во время эвакуации. Кто что. Но потом передумал: ну что я буду допытываться по чуждому делу? Никогда вроде не был в чужой судьбе доглядчиком. Однако некоторое время лицо младшего политрука застило ему глаза. Вот, ёктыть, навязался, чуть не выругался он вслух и вспомнил, что знал и другого еврея, Масей Масеича. Так его все звали. Работал тот Масей Масеич в заготконторе кладовщиком. И Кондратию Герасимовичу не раз приходилось с ним иметь дело. Масей Масеич, надо сказать, был человеком смышлёным в своём деле, оборотистым. И умел всё выправить так, что комар носа не подточит. Председатели колхозов его уважали. Не исключением был и он, Нелюбин. Умел Масей Масеич помочь надёжному человеку и рублём, и советом. Как, к примеру, этот рубль поскорей да повеселей, да чтоб ни блошка не чихнула, к себе в руки закатить. Председательская нужда такая: деньги всегда надобны, чтобы дело нужное вовремя обделать, не упустить ни сроков, ни выгоды. Без дёгтя ни сапог не носится, ни колесо не крутится… Где теперь этот Масей Масеич? Ведь не старый мужик ещё, его, Нелюбина, лет. Может, тоже война захватила. Однако старшина не мог представить кладовщика Масей Масеича с винтовкой в руках в траншее. Небось опять по своей специальности где-нибудь служит не тужит, подумал старшина Нелюбин, завершая свои довоенные думы.