Надя слово дала. Во-первых, она была послушной дочерью, во-вторых, сегодняшний вечер устрашил ее до такой степени, что она и сама по доброй воле приняла суровое решение: на время спортивной карьеры не прикасаться ни к каким лекарствам. Даже от головной боли. Уж лучше терпеть головную боль…

Семейный вечер завершился торжественным спусканием глянцевых таблеточек в унитаз. Наблюдая, как эти розовенькие штучки исчезают в водопаде спускаемой воды, Надя чувствовала, как отделяется, уходит от нее что-то лишнее, ненужное. А она и не догадывалась, как это ее тяготило…

Елена Степановна тоже наблюдала за исчезающими в водных потоках таблетками, только мысли ее были не о них. О других таблетках, официально продающихся в аптеке. Называются «фуросемид», мочегонные. Их Алла Александровна велела давать Наде, когда девочка лет в десять-одиннадцать неудержимо потянулась ввысь: рост гимнастике помеха! И вот, в результате того, что фуросемид на протяжении периода формирования организма вымывал кальций из костей, Надя осталась крошечной замухрышкой. Вопреки наследственности: Елена Степановна на рост пожаловаться не могла… А эти новые таблетки, полученные из неизвестно каких, вряд ли чистых, рук — что они готовы были сделать с ее дочерью? В какого урода, какую горгулью превратить?

Не раз и не два посещали Елену Степановну тягостные размышления: что дороже — здоровье или рекорды? Но и заставить Надю бросить спорт она бы не смогла. Слишком много вложено, чтобы отступать…

…Следующей насущной задачей следствия было — поговорить с Тихоном Давыдовым, которого упоминал Ярослав Шашкин. Однако сделать это оказалось совсем не легко: глава антидопинговой комиссии являлся, по-видимому, каким-то неуловимым мстителем! Мстил он конкретно Турецкому или всему правосудию в его лице, установить не представлялось возможным, поскольку от встреч Давыдов уклонялся с завидным постоянством и фантомасовой ловкостью. Когда ни позвонишь — то у него важное собрание, то совещание, то пресс-конференция, то еще какая-то необходимая хрень. Всякий раз глава антидопинговой комиссии усиленно извинялся, уверяя, что у него сейчас такой период, но, конечно, он рад будет ответить на все предложенные вопросы, надо немного обождать, как только, так сразу…Турецкий медленно, но верно свирепел. Со дня на день он собирался побеседовать с Давыдовым жестко и предельно по-мужски, откровенно спросить, что заставляет его избегать встречи, в конце концов, прислать официальную повестку, от которой не отвертишься, но всякий раз воздерживался: восстанавливать против себя важного, возможно, свидетеля было бы неумно.

Действительно ли только свидетеля? Может быть, причина упорного увиливания Давыдова от серьезного разговора заключается в том, что он замешан в преступлении и хочет избежать ответственности? Глава антидопинговой комиссии причастен к распространению допинга? Чего не бывает на этом свете! Особенно в нашем государстве, страдающем не столько от врагов, сколько от своих же чиновников. Это еще с советских времен повелось: какой начальник на чем сидит, тот тем и пользуется… Александр Борисович не относил себя к записным скептикам: напротив, свое мировоззрение он однажды, под пьяную руку, сформулировал как «выстраданный следовательский оптимизм». Но работа в Генпрокуратуре предрасполагает к самым печальным допущениям и выводам. Ну да ладно! Рановато строить догадки, пока не проведешь разведку боем: что же, собственно, за человек этот Тихон Давыдов?

А что же он, в самом-то деле, за человек?

Что тому было причиной — то ли температура воздуха, упорно не желающая снижаться даже в результате кратких бурных ливней, то ли расшалившееся подсознание — совершенно непонятно, только Александр Борисович постоянно ловил себя на том, что, разговаривая по телефону с Тихоном Давыдовым, воображает невидимого собеседника в крайне экстремальном, диковинном и наверняка имеющем мало общего с действительностью облике. Один раз это был действительно «неуловимый мститель», скакавший по среднерусской равнине с саблей на горячем гнедом коне и в буденовке. В другой раз Давыдов предстал в виде всадника опять же, только вместо сабли у него на боку находился кольт в кожаной кобуре, вместо буденовки голову украшала стетсоновская шляпа, а пейзаж лишился русских черт и смахивал на прерию. По-видимому, вся картина должна была изображать «неуловимого Джо». В третий раз, когда Турецкий негодовал по поводу того, как это Давыдову удается так ловко испаряться, он вообразил себе главу антидопингового комитета в виде джинна, который, завершив свои колдовские делишки, уползает обратно в медный кувшин, разукрашенный арабскими узорами, — до такой степени явственно, что набросал эту визуализацию духов шариковой ручкой на полях лежавшей перед ним в тот момент газеты. И у красноармейца, и у ковбоя, и у джинна вместо лица было пустое пятно. По идее, Турецкий должен был придать этим фигурам черты реального Давыдова, но так как Давыдов оставался для него существом полуреальным, восполнить пробел не мог.

«А вдруг он лохматый, — имея в виду Давыдова, цитировал про себя Турецкий стишок Агнии Барто, посвященный сверчку, — и страшный на вид? Он выползет на пол и всех удивит…»

Учитывая все вышесказанное, попробуйте вообразить чувства Турецкого, когда Неуловимый Антидопинговый Джинн самолично позвонил ему и попросил о встрече!

— Уж простите, Александр Борисович, я тут был немного занят, — умиротворяюще журчал в трубке Тихон Давыдов, — но, можно считать, совсем освободился. У меня тут будут на неделе дела в Лужниках, но сразу после этого, если удобно, готов подъехать куда вы скажете.

— Я рад. Давайте уточним время и место…

Турецкий договаривался о встрече со странным безотчетным чувством: как будто не верил, что она может состояться.

«Ерунда! — призвал он к служебному порядку свои беспокойные нервишки. — Заморочил ты себе, Саша, голову всякими ковбоями да джиннами, а теперь удивляешься, что Давыдов тебе не померещился. Тихон Давыдов — человек как человек, в точности как все люди. Вот как раз и прощупаю, что он за человек…»

Чувство стало слабее, но не исчезло. Однако Турецкий решил просто не обращать на него внимания.

— Применение анаболиков я считаю извращением самой цели спорта, — безапелляционно, как школьная учительница, проговорила Софья Муранова. — Человеческое тело — ведь это же совершенство, это самое прекрасное, что есть в природе! Знаете, что написал Леонардо да Винчи на полях рисунка, изображающего мышцы руки? Он примерно так обратился к зрителю: «Если тебе покажется, что этих мышц слишком много — попробуй убавь; если мало — попробуй прибавь; а если увидишь, что все находится в соответствии, вознеси хвалу Творцу, создавшему столь дивный механизм». Возвышенно, правда? Так же как наука и искусство стремятся показать, на что способен человеческий разум, в спорте человек старается выразить, на что способно его тело. К чему же тут посторонние влияния, лекарства, которые не добавляют совершенства, а калечат? Нет, извините! Я выступаю за естественность. Никогда не пользовалась анаболиками и стараюсь, чтобы других минула эта напасть.

В то, что бывшая олимпийская чемпионка по спортивной гимнастике Софья Муранова никогда не пользовалась анаболиками, верилось сразу и без сомнений. Ее естественность простиралась до того, что она и косметикой, и украшениями не пользовалась — и, между прочим, была хороша, как немолодая царица, безо всяких бус и сережек, с седеющими волосами, забранными под белую косынку, завязанную сзади изысканным узлом, с улыбчатыми морщинками в углах ярко-голубых, не померкших с годами глаз. Так величественно не таить признаков возраста умеют только женщины, которых крепко любят. Источник этой любви находился рядом, взирал на нее преданными глазами — и, хотя был выше ростом, казалось, что он смотрит на Софью снизу вверх. Валентин Муранов в присутствии речистой и напористой супруги тактично тушевался, предоставляя ей разбираться с Денисом, изредка бормоча отдельные реплики себе под нос. Валентин, как можно было уловить из его ворчания, считал большой уступкой то, что они вообще согласились прийти в офис «Глории». А Софья не боялась никого и ничего, отстаивая свою точку зрения.