Что же это за видоизмененная планета, если на ней разгуливают такие твари? Им здесь совсем не место. Кошки обычно вчетверо меньше и охотятся за грызунами, а не загоняют светских красавиц на деревья. У него на морде такие же полоски, какие я видел у кошек, но эта тварь – людоед.

Как он сюда попал? Я внимательно смотрю на него еще несколько секунд и наконец успокаиваюсь: он мертв, и это главное. Перевожу взгляд наверх: Лилиан, бледная как полотно, сидит, уцепившись за ветки. Она смотрит на меня широко раскрытыми блестящими глазами. Она даже не плачет, и я понимаю, что она до смерти перепугалась.

Шутки в сторону, мисс Лару, у меня тоже поджилки трясутся.

Я смотрю на нее, и на меня накатывает облегчение; рука, сжимающая пистолет, слегка дрожит.

Борюсь с порывом броситься к дереву и стащить ее вниз. Я мог бы взять ее за плечи и встряхнуть. Мог бы ее поцеловать. Но позволить себе этого не могу. Боже, какой же я болван, что отпустил ее одну в лес, зная про следы!

Дальше нужно действовать с умом. Я сглатываю, чтобы голос звучал ровно.

– Ну и ну, высоковато вы забрались. Помочь спуститься?

Она не обращает внимания на мое предложение, и это окончательно меня убеждает, что сильно она не пострадала. А вот если бы она приняла помощь, тогда бы я забеспокоился.

Она скорее падает, нежели спускается: соскальзывает по стволу, на несколько секунд повисает, а потом разжимает руки и плюхается на землю. Садится и отползает подальше от мертвого зверя.

Сейчас я мог бы ткнуть ее носом в то, что оказался прав, а она – нет; что я спас ей жизнь и нужен ей, чтобы выжить. Я не раз сталкивался с этим на войне, сам был в таком положении. Но что толку ее изводить? Она знает, что была не права. Я не хочу, чтобы она с пристыженным видом приползла обратно. У меня есть боевой опыт, а у нее нет. Это я виноват, что на нее напал зверь, надо было вести себя умнее.

– Пойдемте, – говорю я, слушая, как тяжело она дышит. – Пройдем еще немного и разобьем лагерь.

Мне хочется сесть рядом с ней, взять ее руки в свои и держать их, пока она не почувствует себя в безопасности. Но нельзя. Она начнет плакать и не сможет остановиться, а я хочу, чтобы она не теряла присутствия духа. Так будет лучше.

– Готовы?

Она кивает и поднимается на ноги, даже не отряхнув руки от пыли.

У меня болит все тело, и это меня злит, но я доведу ее до места крушения, чего бы мне это ни стоило. Когда нас спасут, она может ненавидеть меня хоть всю жизнь, но, по крайней мере, будет жива.

Мы уходим с поляны, посреди которой лежит огромный кот, и медленно возвращаемся туда, где Лилиан бросила свои припасы. Если бы она бежала, то вполне могла бы меня догнать, потому что зверь гнал ее в мою сторону. Но если бы погнал в другую – я бы добежать не успел.

Надеюсь, Лилиан не знает, что ее жизнь спасла счастливая случайность. Теперь она вздрагивает при виде каждой тени и то и дело оглядывается, будто что-то слышит или видит. Вряд ли ее успокоит, если я скажу, что бояться нечего. Надеюсь, она не думает о всяких немыслимых чудищах, поджидающих ее за деревьями.

И я очень надеюсь, что у той зверюги нет приятелей.

Когда мы разбиваем лагерь возле речушки, я подсчитываю, сколько примерно мы прошли – получается около десяти километров. Еще совсем чуть-чуть, и лес останется позади. Потом пройдем через равнину, каким-то образом переберемся через горы, а там уже до «Икара» рукой подать.

Лилиан лежит на одеяле, которое я для нее постелил, и сквозь просвет в пологе листвы глядит на кусочек медленно темнеющего неба. Я никогда не видел этих звезд, а я же много где бывал и нарисовал карты всех колоний. Надеюсь, спасательные отряды задерживаются лишь потому, что «Икар» рухнул не совсем в ту точку, куда предполагалось.

Я встряхиваю головой, чтобы отделаться от неотвязного ощущения того, что мы столкнулись с чем-то непонятным. Нет, помощь прибудет. Пусть здесь деревья выше обычных, кошки в разы крупнее своих сородичей и еще бог весть что не так, но эта планета видоизменена, а значит, где-то здесь есть люди, и они не могли не заметить крушения огромного космического лайнера.

Лилиан молчит с тех пор, как мы покинули поляну, где я убил кота, и вопреки всякой логике я вдруг понимаю, что скучаю по ее голосу, пусть даже она осыпает меня колкостями. По крайней мере, когда я на нее злюсь, то чувствую прилив сил, а это молчаливое уныние заразительно.

– Тут не совсем пятизвездочная каюта, к которой вы привыкли, – говорю я веселым голосом, который всегда сильно ее злит. Она не отвечает, не двигается – ничего. Я достаю флягу, наполненную очищенной водой из речки. – Когда все закончится, я дам вам жалобную книгу, чтобы вы кому-нибудь пожаловались, что угодили сюда.

Она привстает на локте и долго смотрит на меня усталым сердитым взглядом.

– Надеюсь, вы сделаете вторую постель, майор.

Ее голос звучит устало, но она все еще пытается язвить.

Подавив безумное желание улыбнуться, я опускаю голову и сгребаю листья в две кучи. Она тут же замолкает и лежит, не двигаясь. Ну а я, оставшись один, невольно думаю о доме.

Нельзя думать о нем слишком долго. Нельзя мысленно представлять, как мама узнает о крушении «Икара», как отец пытается подобрать слова.

Я хорошо помню, как мы страдали, когда нам рассказали об Алеке, как мы проживали день за днем, перебросившись не более чем парой слов. Мама несколько месяцев не писала стихов, а отец смотрел непонимающим взглядом на горы еды, которую приносили соболезнующие соседи. Я сбегал с уроков и каждый день взбирался на утесы, рискуя свернуть себе шею, пробирался через заросший лес, пока не обнаруживал, что заблудился и валюсь с ног от усталости. Но даже это не спасало меня от мучительной бессонницы.

Постепенно мы научились о нем говорить и иногда вспоминать не только с грустью. Мама снова взялась за перо, и, хотя поэзия ее изменилась навсегда, все же она вновь писала. Папа снова стал преподавать, а я – ходить в школу.

Я с нетерпением ждал, когда мне исполнится шестнадцать, чтобы записаться добровольцем. Как будто, надев мундир и выжив в окопах, я вернул бы брата, которому выжить не удалось.

До сих пор не знаю, верил ли он в то, что делал, чувствовал ли, что меняет мир к лучшему, когда каждые несколько месяцев подавлял восстания мятежников в колониях. Считал ли он, что мятежи вспыхивали не без причины? Иногда я в этом уверен. Или ему просто нравилось воевать? А может, он хотел побывать в новых местах? Когда он выбрал свой путь, я был еще слишком юным, и мне не пришло в голову спросить его обо всем этом, а потом, в переписке, мы обсуждали только обыденные темы. Когда смерть кружит возле родных и близких, о ней не говоришь. Незачем привлекать внимание Жнеца.

Когда я сказал родителям, что пойду добровольцем, они, как могли, противостояли моему выбору, пытались отговорить, но в конце концов смирились с моим решением. Я знаю, что они каждую неделю ждут от меня весточку: так они понимают, что я жив.