Уже составив о Ройфе определенное представление, Натан решил, что в меру мелодраматичный пролог на тему жизни и работы доктора вызовет нужную реакцию; Ройфе показался ему честолюбцем, хоть и потерпевшим неудачу, но не отчаявшимся.

– В вашей жизни был звездный час, когда вы всех держали в страхе, – начал Натан.

У доктора даже взгляд прояснился – от удивления.

– О чем это вы?

– Болезнь Ройфе. Ваше фото на обложке “Тайм”.

Раздосадованный, Ройфе вновь принялся за отбивные. Похоже, у него была вставная челюсть, впрочем, Натан мог ошибаться. Доктор как-то криво прикусывал, но, может, он и всю жизнь так делал. Ройфе еще помолчал, дожевывая, моргнул и сказал:

– Бога ради, не я, а болезнь. Это ведь не одно и то же, как по-вашему? В Америке вечно поднимают шум вокруг всяких болезней. А тут тебе и секс, и истерия – американцы это любят.

Ройфе вытер губы тоненькой бумажной салфеткой. Она зацепилась за клочок щетины на плохо выбритом подбородке доктора, разорвалась, так что весь жир остался у него на пальцах. Пальцы Ройфе облизывал, подозрительно щурясь, будто силился разглядеть какое-то особенно гадкое насекомое.

– О чем конкретно вы хотите со мной поговорить?

С драматизмом пора завязывать, понял Натан.

– Я готовлю материал о прославленных врачах. Я имею в виду страшную славу. Альцгеймер, Паркинсон… Эти имена приводят людей в ужас. Люди боятся однажды услышать их от своего врача.

Доктор расхохотался коротко, звучно, отрывисто и даже выплюнул ненароком ошметки отбивной.

– От болезни Ройфе только хрен гноится да одно место чешется. Не тот размах.

– Но мог ведь быть и летальный исход, если не лечить. Уэйн Пардо умер от Ройфе.

– Кто?

– Уэйн Пардо. Популярный кантри-музыкант.

– Никогда не слышал. Да он, наверное, от наркотиков умер. Как все они.

– Не страдаете ли вы комплексом неполноценности по поводу болезни Ройфе, доктор? Вам бы хотелось, чтобы ваше имя носила более серьезная болезнь?

– Чуднóй вы, однако, молодой человек. Будто выдаете готовые заголовки для викторианской желтой прессы. Полагаю, вы слыхали о желтой прессе. Вы, похоже, и сами этим занимаетесь.

– А вы спокойно относились к тому, что однажды эту болезнь вылечат совсем? Уничтожат, сотрут с лица земли? Ведь после этого вас как врача, как ученого предали забвению? Теперь вы представляете лишь исторический интерес.

Ройфе тщательно соскреб ножом яблочный соус с оставшейся отбивной, завернул ее в салфетку, сунул в карман. И на кофте наверняка будет жирное пятно, подумал Натан.

– Вам бы с доктором Альцгеймером поговорить, пока еще говорить можете, – сказал Ройфе, поднимаясь с некоторым трудом. – Полагаю, счет вы оплатите.

Натан выскользнул из-за стола и словно ненароком загородил узкий проход. Он достал аккуратно сложенный розовый бланк с результатами анализов и протянул Ройфе.

– Прошу вас, доктор, взгляните на это.

По старинной привычке, превратившейся в рефлекс, Ройфе схватил бумажку, развернул, поднес к самому лицу и принялся читать, поводя головой из стороны в сторону, будто не читал, а обнюхивал. Перед тем как наведаться к доктору, Натан провел в Торонто целую неделю – готовился, заглянул, например, в венерологическую клинику на Квин-стрит, и теперь находился в предвкушении: целый месяц ему предстояло принимать ципрофлоксацин, испытывать легкую диарею, раздражение наружных половых органов, а также – с меньшей вероятностью – страдать от разрывов сухожилий, спутанности сознания и прочих психотических реакций.

– Однако, у вас изрядная Ройфе. Рецидив, я полагаю. И триглицериды понижены.

Доктор взглянул на Натана и прежде, чем отдать бумажку, встряхнул ее, словно хотел избавиться от пыли или блох.

– Так я теперь перед вами в долгу? Или вы передо мной?

Натан попытался заглянуть поверх нижнего каплевидного сегмента линзы, предназначенного для чтения, и увидеть настоящие глаза доктора. Потом ему пришло в голову, что на таком интимном расстоянии, которое Ройфе, казалось, вовсе не смущало, для зрительного контакта нужно смотреть как раз через этот сегмент. Натан дергал головой, как паралитик, демонстрируя чрезвычайную ловкость.

– Я хотел бы обсудить с вами историю моей болезни, – наконец проговорил он, затаив дыхание. В груди у него все сжалось.

Ройфе снова разразился отрывистым смехом, очень похожим на лай терьера.

– Историю болезни… – он покачал головой. – Послушай, сынок. Я давно не занимаюсь венерологией, если ты об этом вздумал писать. Я неинтересен. Вот какая штука. То ли дело был Паркинсон…

– Уж позвольте мне решать. А каких пациентов вы сейчас лечите? С чем экспериментируете?

Некоторое время Ройфе молча глядел на Натана, выпятив подбородок, поджав губы, затем снял очки. Глаза у доктора и без всяких линз были огромные, мутные, но больше всего поразила Натана их изумительная, неестественная голубизна. Эти глаза могут видеть то, чего не видят другие, подумал Натан.

– Если хотите, приходите ко мне завтра. Я живу неподалеку. И пациентов принимаю у себя дома. Завтра. Но не слишком рано. Я, знаете ли, совсем не жаворонок. Просто заходите.

В туалете номера отеля “Крийон”, среди мрамора, Наоми присела на унитаз. Писать было больно. Она посмотрела на себя в висевшее на двери зеркало и вскрикнула громко, как ребенок.

– Ой-ой-ой! Как больно!

Затем глянула на свои белые хлопковые трусики – заметила попутно, что они слегка протерлись на резинке, – и увидела сгусток вязкой жидкости, похожей на майонез.

– Вот зараза!

Теперь Наоми сидела на кровати с “Эйром” на коленях, в чистых трусиках и спортивном трико, в трусики она положила прокладку из салфеток – посмотреть, что будет, – и, чувствуя мягкое между ног, немного успокоилась. Она загрузила очередной ролик с лекциями Аростеги, отключила дребезжащий звук ноутбука и пристально рассматривала Селестину и Аристида, изучала их облик, а затем, вдохновленная увиденным, вскочила с кровати, чтобы устроить свою фотосессию.

Наоми, конечно, и не собиралась всерьез отдать Натану “Никон” и умчаться на закате, оставив себе для съемки только коммуникатор, айфон, айпад и ноутбук – снимать-то в наше время чем угодно можно, – поэтому, покидая номер в Схипхоле, она, ни минуты не сомневаясь, взяла фотоаппарат с собой. Только с “Никоном” Наоми чувствовала себя профи. К тому же без него не удалось бы сделать то, что она делала сейчас. А она установила две беспроводные вспышки Speedlight — с рассеивателями, чтобы приглушить свет, – на стуле и комоде, “Никон” на штативе поставила рядом с ноутбуком, включила таймер и начала фотографировать сама себя, умело используя вспышки и мягкий дневной свет, лившийся из окна.

Позже, снова усевшись на кровать, Наоми просматривала снимки в Photo Mechanic – ее любимой, очень шустрой программке для работы с фотографиями; отобрала те, на которых вышла красивой, но вместе с тем задумчивой и сосредоточенной. Посмеялась над фотографиями топлес, однако рука не поднялась их удалить – так нежно, соблазнительно падал свет на ее груди, а вдруг ей больше не удастся это повторить? Но что такое с родинкой на левой груди внизу? Она, кажется, увеличилась с тех пор, как Наоми в последний раз ее рассматривала. Побагровела? Или, наоборот, порозовела? Стала асимметричной? Наоми увеличила изображение, заключила родинку и окружавший ее чуть заметный ореол в окошко, выставила дату и отправила файл в формате TIFF в папку “Страшное тело”, где хранила снимки самых разнообразных частей своего тела – все, что казалось ей подозрительным, видоизменялось и вообще ее беспокоило. А теперь отставить СДВГ[11]. Сосредоточиться и заняться письмом.