Главный Дом стоял в роще вирджинских дубов, магнолий и кизила. Магнолии цвели буйно, пышно, как никогда. Они не только цветами берут, хороши и листья — длинные, толстые, темно-зеленые листья, каждый блестит, словно вручную натерт мастикой и как следует отполирован. Тяжелые ветки склонялись к земле, а верхушки торчали, как у рождественских елок, и когда дюжина магнолий встает перед тобой по обеим сторонам Главного Дома, дух так и захватывает, даже если видишь эту картину уже далеко не в первый раз. Веранда вокруг дома приподнята над землей фута на четыре, и конфедератские розы под ней цветут такой буйной и пышной массой, что кажется, будто дом стоит на огромном цветочном облаке. В комнатах, скорее всего, затхлый нежилой дух и пахнет плесенью — дом стоял запертый несколько недель, а таких жарких и влажных мест, как округ Бейкер в июне, еще поискать. Слава богу, что лет десять — или уже одиннадцать? — назад он поставил кондиционеры. Сто десять тысяч за новейшую систему были тогда пустяком, обычными повседневными расходами. Сейчас он и ста десяти тысяч не наскребет на все про все… Господи, если бы не эта ужасная усталость. Чарли опять перестал спать. Он смертельно устал еще до того, как поднялся утром с кровати. Он вообще не хотел вставать. Ни на минуту. Встал только потому, что Серена в противном случае оторвала бы мужу голову — и еще потому, что не хотел выглядеть слабаком перед Конни. И вот… клак-клак… клак-клак… клак-клак… клак-клак… он ковылял к крыльцу. Перед ступеньками у него вырвался огромный тяжелый вздох.

— Дать вам руку, мистер Крокер? — спросил Конни.

— Не-ее, — мотнул головой Чарли. — Я просс-то… — Какая чудовищная усталость. — Просс-то… даже не знаю…

— Чарли, ты «просс-то» ноешь целыми днями, — сказала Серена, — вот что ты «просс-то» делаешь. Если бы ты так же упорно занимался упражнениями, давно бросил бы эти подпорки.

Жена уже стояла рядом. Сейчас на ней были белые льняные брюки, суженные книзу, с узкими манжетами чуть выше лодыжек, и белая шелковая блузка в мелкую желтую полоску. Серена сердито отгоняла мух от своих больших синих глаз. Могла бы вовсе ничего не говорить. И без слов ясно — это бегство в Терпмтин ей поперек горла. Летом она меньше всего хотела бы здесь оказаться.

Чарли начал подниматься по ступенькам. Клак-клак… клак-клак…

— Почему от них такой звук, Чарли? — недовольно спросила Серена, мельтеша ладонью перед лицом. Не меньше девяноста взмахов в минуту.

— От кого? — спросил он.

С откровенной злостью:

— Костыли твои клацают!

— Ну-уу, это просс-то…

— Это не «просс-то», Чарли. Это неисправность какая-то!

— Ничего не…

— Они что, разболтались? Когда ты начал на них ходить, они тоже так скрипели и клацали?

— Не знаю, по-моему…

— Ладно, давай наконец войдем в дом, пока всех нас не закусали до смерти. — Она еще быстрее замахала ладонью перед глазами, лицо сложилось в характерную гримасу «Серена в бессильном гневе».

И Чарли пошел вверх по ступенькам. Клак-клак… клак-клак… клак-клак… клак-клак… Каждое постукивание тростей теперь раздавалось в ушах ружейным выстрелом. Он смертельно устал, колено горело адской болью, мозг был как черная туча в центре торнадо, он «видел обезьяну», а жене, видите ли, не нравилось, как стучат и скрипят его костыли. Его костыли! Будь у Чарли прежняя сила и уверенность, он мгновенно пресек бы такие разговоры. Но сил не было, и замечание Серены насчет костылей стало очередным мусором, втянутым в черную тучу торнадо у него под черепом.

Главный Дом всегда отличался тонким, почти дамским изяществом. Китайская желтизна стен, витиеватая лепнина в каком-то «стиле Адама»[44], как говорил Рональд Вайн. Всё это, по-видимому, сохранилось еще со времен постройки — настолько яркие детали ушедшей эпохи, что даже дорогой нью-йоркский дизайнер не посмел покуситься на них. В конце концов, Ушедшая Эпоха кое-что значила для каждого покупателя перепелиной плантации в Джорджии. Поэтому Главный Дом по-прежнему мог похвастаться такими деталями интерьера, как раздвижные двери с тонким рисунком на стекле и эркеры Переднего и Заднего залов — каждый с четырьмя выпуклыми окнами в изогнутых резных рамах. Интерьер Главного Дома был территорией женщины, жены хозяина, где она могла проявить свой вкус и стремление к красоте. Все остальное на плантации было отдано Мужчине-Охотнику.

Даже зная, что хозяин лишь мельком отметит его усердие, Дервуд распорядился собрать для кэпа Чарли весь штат обслуги. Должны были подойти тетушка Белла с двумя помощницами, Мэйсон с несколькими парнями — поднести вещи, сбегать за чем-нибудь и все такое, и, конечно, сам Дервуд тоже будет рядом, да и Конни. Так что кэп Чарли отнюдь не предоставлен сам себе.

С помощью Конни Крокер прошел в «кабинет» и удобно устроился в кресле. Кабинет был оплотом мужского общества в Терпмтине, пока Чарли не построил Оружейную. По сравнению с ней интерьер кабинета выглядел бледно. Ни кабаньих голов на стенах, ни свернутых кольцами змеиных чучел, ни коллекции оружия. Лишь дорогая обивка из сердцевины цельных сосен и несколько картин школы Одюбона[45], изображавших перепелов. Сейчас кабинет подействовал на Чарли умиротворяюще. Козырек веранды укрывал комнату от солнца. Это успокаивало. Теплый цвет обивки и перепела на картинах — то, что надо. Оскаленные пасти и ненавидящие глаза вызывали бы сейчас куда менее приятные воспоминания. Чарли взял в руки Книгу. Конни с его благословения отправился в обществе Дервуда смотреть плантацию — хотя бы основные постройки, собачий питомник и лошадей.

Чарли наугад открыл Книгу и прочел абзац: «Подобно тому, как любой навык совершенствуется при упражнении, так же и любая дурная привычка закрепляется повторением. Попробуй, пролежи десять дней в постели, а потом встань и попытайся пройтись подальше, и тогда увидишь, как слабеют твои ноги». Боже, Эпиктет будто подглядывал за ним! Чарли уже десять дней старается как можно больше лежать в постели, и правда — ноги напрочь ослабли!

Взгляд остановился на картине, изображавшей перепелиный выводок, который прятался в высокой траве. Художнику удалось придать птахам испуганный, напряженный вид — того и гляди, выстрелят из спутанных зарослей и рванут в разные стороны. Вот на кого похож сейчас он сам, Чарли Крокер, — испуганная, затаившаяся, припавшая к земле жертва, так измученная постоянным напряжением, что готова кинуться куда глаза глядят.

Хорошо, а что если он пойдет на пресс-конференцию и скажет о Фарике Фэноне всю правду? Заявит, что Фэнон — типичная «звезда спорта», невоспитанный, наглый, самодовольный парень, считающий, что он выше общепринятых понятий о хорошем и плохом? Как только эти слова слетят с губ, Чарли тут же лишится всего имущества — и вдобавок получит клеймо расиста.