— Мы ждём, — ответила императрица.

Как приговорённые к смерти, слушали верховники роковые слова:

— «…для того, в знак нашего благодарства, всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного Совета пункты уничтожить…»

Ещё когда подписывали челобитную, князь Черкасский распорядился послать за Степановым, чтобы он немедленно приехал во дворец и привёз кондиции. Чтение продолжалось, но главное было уже сказано.

Императрица встала и громко произнесла:

— Моё постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного Совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?

Последние слова были явной насмешкой. Она спрашивала согласия нескольких человек на принятие того, что предлагал ей, по её словам, весь народ!

Верховники молча наклонили головы.

В это время Степанов передал Дмитрию Михайловичу привезённые им кондиции, сказав, что ему, именем императрицы, было приказано посланным от Черкасского доставить их во дворец.

Бережно, с благоговением взял Дмитрий Михайлович в руки этот документ, хранивший все его надежды, и, медленным, торжественным шагом поднявшись на ступени трона, низко опустив голову, подал императрице кондиции.

Анна не могла совладать с собой и резким, хищным движением вырвала из рук князя, как драгоценную добычу, заветный документ.

Зимний день кончался. Но ясный свет зимнего яркого солнца, погасая, заменялся другим — странным, красным, зловещим светом.

В большие окна кремлёвского дворца врывался этот свет, сперва нежно-розовый, потом светло-красный и наконец кроваво-пурпуровый.

Обитые красным сукном ступени трона под этим светом блестели, переливались оттенками и казались кровавым водопадом. Золотые орлы на балдахине были словно залиты кровью, золотые ручки кресла, тёмные от тени балдахина, приобрели цвет запёкшейся крови.

Кровавое сияние лежало на полу.

Присутствующие с изумлением глядели в окна. Всё небо от запада до севера казалось залитым кровью. На лицах лежал странный оттенок. Солнце зашло, но в аудиенц-зале было светло. Словно вся комната представляла собой красный фонарь.

Тёмным пятном выделялось траурное платье Анны, но кровавыми огнями играла на её голове золотая корона.

Анна медленно развернула лист и в глубокой тишине, протянув вперёд руки и подняв их, резким движением разорвала кондиции сверху почти донизу, с угла на угол, слева направо.

Словно стон вырвался из груди Дмитрия Михайловича вместе с треском разрываемой толстой бумаги.

С лёгким шелестом упал разорванный лист к ногам императрицы.

Самодержица!

— Отныне, милостью Бога, — зазвенел её голос, — принимаю на себя самодержавство моих предков, согласно воле народа! От души желаю быть матерью отечества и изливать на моих подданных милости, доступные нам. Да будет первым словом нового бытия нашего — слово милости и правды. Всемилостивейше повелеваю освободить нашего графа Ягужинского из неправедного заточения и всех «согласников» его!

Восторженные крики покрыли её речь.

Она подозвала к себе Семёна Андреевича и что‑то шепнула ему. Салтыков поклонился и вышел.

Анна милостиво допустила всех к руке.

В это время, пока происходила церемония, открылась задняя дверь, и, сияя золотом расшитого мундира, появился, в сопровождении Салтыкова, Эрнст-Иоганн Бирон, и кровавый свет заиграл на его сплошь зашитом золотом мундире, так что весь он оказался облитым кровью.

Надменно подняв голову, он прямо направился к трону. Шёпот пробежал между присутствовавшими. Проходя мимо Василия Лукича, он слегка кивнул головой и насмешливо произнёс:

— Здравствуйте, князь, на этот раз вы, кажется, окончательно проиграли.

Бешенство овладело князем, и, забыв свою сдержанность, не помня себя, он ответил:

— Ты всё же не забудешь моей пощёчины!

Лицо Бирона страшно исказилось, но он, не останавливаясь, прошёл дальше.

Да, Эрнст-Иоганн Бирон не забудет пощёчины! И эта фраза стоила головы Василию Лукичу.

Церемония кончилась. Императрица удалилась во внутренние покои. Верховники в сопровождении Макшеева, Дивинского и Шастунова прошли в малую залу.

Потрясённый, почти больной, уехал Юсупов домой.

— Ужели нет надежды? — спросил младший Голицын.

— Поднять армейские полки! Произвести бунт, низложить её с престола и провозгласить императрицей цесаревну Елизавету! — ответил его брат — фельдмаршал.

— Ты не сделаешь этого! — тихим, упавшим голосом произнёс Дмитрий Михайлович. — Поздно, всё поздно! — добавил он, закрывая рукою глаза. — Пир был готов, но гости оказались недостойны его!

— Надо ещё обдумать, — сказал Василий Владимирович. — Едемте.

Но в эту минуту в комнату вошёл старый, толстый генерал с бабьим лицом и маленькими лукавыми глазками. За ним виднелся небольшой военный наряд.

Это был Андрей Иванович Ушаков, впоследствии страшный начальник Тайной канцелярии.

— Вам нельзя уйти, господа фельдмаршалы, — ласково и учтиво сказал он. — Вы задержаны впредь до распоряжения её величества.

Словно молнии посыпались из глаз фельдмаршала Голицына. Сжав рукоять своей шпаги, он сделал шаг вперёд. Ушаков испуганно попятился.

— Меня? — тихо проговорил Голицын. — Меня! Нас! Задержать? Дорогу старому фельдмаршалу!..

И он двинулся вперёд с гордо поднятой головой, словно перестав видеть перед собой Ушакова.

Ушаков испуганно посторонился.

Солдаты невольно взяли на караул, и среди выстроившихся солдат члены Верховного Совета прошли в большую залу. Там ещё оставалась значительная толпа молодёжи — офицеров и статских.

Все почтительно замолчали при виде фельдмаршалов и недавно всесильных Василия Лукича и Дмитрия Михайловича…

— Смотрите, — кто‑то тихо сказал в толпе. — Дмитрий Михайлович плачет…

Действительно, в морщинах благородного лица Дмитрия Михайловича застыли слёзы. Его чуткий слух уловил произнесённую фразу. Он остановился и, окинув грустным взглядом толпу, произнёс:

— Эти слёзы — за Россию! Я уже стар, и жить мне недолго. Но вы моложе меня, вам дольше осталось жить, и вы дольше будете плакать!..

Никто не посмел больше задерживать членов Верховного Совета, но Ушаков задержал Шастунова, Макшеева и Дивинского, отобрал у них шпаги и поместил их под караулом в отдалённой комнате дворца.

— Ну, теперь, кажется, я отосплюсь, — попробовал пошутить Макшеев.

Никто не ответил на его шутку.

Несмотря на настояние Бирона, императрица пока не решалась тронуть фельдмаршалов, этих смертельно раненных, но ещё грозных, умирающих львов!

Юсупов, вернувшись из дворца, слёг и уже не вставал. Он умер через несколько месяцев.

Дивинский, Макшеев и Шастунов и многие другие были разосланы по глухим сибирским гарнизонам.

Обезумевшая от горя Паша бросалась и к императрице, и к колдуньям и кончила тем, что была обвинена в злоумышлении на жизнь государыни и стала одной из первых жертв Ушакова, начальника восстановленного под названием Тайной канцелярии страшного Преображенского приказа. Она