возможной гибели и смерти в самый кратчайший срок… Вспомнить, что главною нашею задачею являлось укрытое движение в стороне от всяких селений – по указанию проводника, которому мы всецело отдались с верою и надеждою.

И вдруг – петух!

Откуда он мог взяться?.. Значит, близко человеческое жилье, быть может, целая деревня, в которой могут укрываться и наши враги… Мы могли быть легко обнаружены – и тогда, конечно, дело сразу же приняло бы для нас печальный оборот…

К счастью, все обошлось благополучно. Вскоре слева, из синей мглы начинавшегося утра, выплыла фигура дозорного… Это был хорошо знакомый мне бывший студент консерватории, а теперь отчетливый вольноопределяющийся из казаков Новониколаевской станицы, милейший молодой человек и пылкий патриот.

– Ну что?

– Все спокойно! – вполголоса доложил командиру юноша. – В полуверсте отсюда, слева, брошенный хозяевами хутор… Ни одного человека в доме… все сбежали…

Кто-то негромко рассмеялся:

– Ну вот вам и петух… забытый и скучающий петух!.. Он, бедняга, и не подозревает, каким показался нам орлом… и страшным!

Правый и головной дозоры вскоре также дали знать о себе, сообщив одновременно о возможности двигаться дальше… Рассветало все более. Сквозь серый туман уже ясно видна была дорога, бежавшая к тому самому покинутому хутору, о котором докладывал наш дозорный-студент.

Перевалив через балку, мы вскоре всем отрядом втянулись в эту маленькую усадебку, пользуясь случаем сделать короткий привал, дать коням и людям малый отдых и, что являлось самым важным, – ориентировать карту по местности, выбирая кратчайший и в то же время самый укрытый выход к железной дороге.

Брошенный на произвол судьбы хуторок выглядел весьма благоустроенно. Все его постройки и оставленная обстановка вместе с предметами домашнего хозяйства указывали на еще недавно царивший здесь мир, уют и издавна налаженную скромную, но полную довольства жизнь. По всему было видно, что хозяева хутора оставляли его поспешно, убегая куда глаза глядели от приближавшихся и ожесточенно борющихся частей, встреча с которыми не обещала ничего хорошего…

На небольшом дворе хуторка имелся колодезь с чистою и студеною водою, что было особенно на руку нашим конноподрывникам. Быстро раздобыв откуда-то ведра и еще какие-то вместительные сосуды, все они тотчас же принялись носить воду для утоления жажды своих четвероногих сподвижников…

Все это движение прикрывалось густою растительностью, окружавшею тихий хуторок, и не вызывало никаких опасений с нашей стороны… Быстро и ловко была разобрана кем-то из опытных разведчиков часть черепичной крыши главной постройки. И один из кадет-пулеметчиков, высунув голову в образовавшуюся брешь, долго и внимательно всматривался в сизые дали, почти сплошь покрытые густою и высокою рожью.

Всмотревшись, стал прислушиваться – и вскоре услышал… Вдали, за туманами, ясно возрастал шум приближавшегося к нашим местам поездного состава.

– Уже недалеко!.. Железная дорога действует!..

К этой железной дороге неслись теперь все наши мысли, все наше внимание… Нервы с каждою минутой напрягались все больше.

– Ну, с богом! – вполголоса распорядился Поморский. – По коням… марш!..

Безмолвные и сосредоточенные, мы тронулись глубокою балкой, снова выслав вперед боевые дозоры-щупальца, шедшие справа и слева по склонам. Заброшенный хутор остался позади. Напряжение все усиливалось, и каждый из всадников отряда был в эти минуты внимательным разведчиком, зорко всматривавшимся во всякую точку, в подозрительное волнение ржи, в качание ветром ивняка по склонам, вызывавшее тревожные предположения.

Впереди шел отчаянный Поморский, за ним доблестный Вольф и пишущий эти строки, находившиеся при своих взводах, а за последними – лихой и горячий вахмистр Архипенко. В хвосте катились легко один за другим на тачанках пулеметы, под командой милого юноши Ланкау[694], бывшего вице-фельдфебеля Одесского корпуса, и, наконец, замыкая всю нашу небольшую колонну, двигались вьюки с подрывным имуществом, находившиеся в ведении расторопного и отважного старшего унтер-офицера Дарагана.

Утренние туманы таяли все больше и больше, уступая место ясным солнечным лучам, становившимся все ярче и ярче… Вокруг развертывались прекраснейшие пейзажи, полные тишины и покоя, столь чуждые всему тому, для чего мы поспешно шли вперед, к тянувшемуся уже невдалеке железнодорожному полотну.

Мы шли к разрушению и смерти, полные желания мстить и уничтожать. А вокруг все было проникнуто веянием Божией благодати, чувствовавшейся в каждом дуновении ветерка, доносившего до нас аромат степи; в каждом цветочном венчике, еще хранившем на себе капли росы; в каждом птичьем крике, все чаще и чаще раздававшемся в высоких травяных зарослях. А мы все шли и шли навстречу… братоубийству…

Так было. Такой жестокий удел был положен судьбою нам, нашему злосчастному поколению… Ведь только на нас, из огромного числа миллионов русских людей, живших столетиями раньше, – и быть может, предопределенных для жизни в будущем, – пал этот страшный братоубийственный жребий. Только нам суждено было вести самую страшную и самую жестокую из войн – гражданскую…

Мы двигались по родной земле, среди родных нив и селений, – и в то же время из-за каждого угла нам грозила смерть от жесточайшего врага, своего же собственного брата, говорившего с нами на одном языке, еще вчера исповедывавшего одну с нами веру и от младенческих лет дышавшего с нами одним воздухом родных полей и лесов. Порою мысли о всем этом острыми молниями проносились в усталом мозгу, и тогда становилось до ужаса больно и страшно.

В особенности горько было в минуты таких размышлений смотреть на заполнявшую наш отряд молодежь – чу́дную нашу русскую молодежь, с вечно веселыми и остроумными кадетами, не знавшими усталости юнкерами и полными беззаветного патриотизма и желания жертвенного подвига студентами… Все они, эти прекрасные и чистые сердцем юноши, покорно и жизнерадостно устремлялись теперь к неизвестности, ничуть не задумываясь над тем, что через какой-нибудь час их могли ждать самые страшные страдания, увечья и даже лютая смерть,

Впереди нас всех ждали… братья, но какие братья!.. Братья самые жестокие, безжалостные, дышавшие к нам такою ненавистью, о которой не имел понятия ни один неприятельский солдат во время Великой войны, – никакой немец, австриец или турок… Те, помнится, брали в плен и как-то считались с международными правилами. В этой, гражданской, войне никаких правил не было, царило невероятное ожесточение – и об этом хорошо знал каждый из бойцов обеих сторон.

Сознаюсь, что мне было в эти минуты страшно – и, во всяком случае, во много раз страшнее, чем в дни давно минувших боев где-нибудь на равнинах Галиции или у Карпатских склонов.

Прошло около получаса, в течение которого мы ни на мгновение не задержали нашего движения к железнодорожному полотну, зорко следя за шедшими впереди и по сторонам дозорами… И вдруг правый из них почему-то задержался, затоптался на месте,