— Возможно, что вам приснилась даже и республика, но я таких снов не вижу, да и вам не советую…

А на другой день исправник получил манифест и сопровождающую его бумагу от губернатора, но тоже не сразу опомнился и помедлил, решив сперва посоветоваться с жандармским ротмистром и воинским начальником. А на это тоже потребовалось время…

Мода в столицах уже переменилась, а потому в секретном разъяснении к манифесту губернатор предлагал исправнику в случае волнений и беспорядков поступать по всей строгости законов, применяя в крайних случаях вооруженную военную силу.

Таким образом, конституция в городе Алатыре оказалась под надзором исправника, жандармского ротмистра и воинского начальника.

Весь город пребывал уже в лихорадочном возбуждении по случаю конституции, а она где-то застряла.

Наконец, проснувшись поутру 20 октября, жители услыхали малиновый звон большого соборного колокола, а выйдя на улицу, узрели на домах флаги, а на заборах — «Высочайший манифест».

День был базарный, и потому в город съехалось много всякого люда из окрестностей. Все горожане высыпали на улицу. Интеллигенция металась от радости и революционного восторга и наскоро совещалась об устройстве торжественного заседания. У лавок, трактиров и заборов с расклеенными на них манифестами собирались толпы народа, то же и на базарной площади, на пристанях и у вокзала. «Парламенты с совещательным голосом» росли как грибы после дождя, совершенно естественно, без заранее обдуманного намерения. И, конечно, вместо тишины и спокойствия был большой веселый праздничный шум, споры и ссоры по поводу совершившегося события.

Читали манифест и спорили: конституция это или манифест? Крестьяне добивались узнать, как и что написано про землю, а толковые люди, по силе разумения, объясняли. В соборе отец Варсонофий прочитал манифест с амвона после обедни и приказал трезвонить по-пасхальному[629].

Полиция и жандармы прохаживались по улицам, прислушивались, приглядывались и покрикивали:

— Ну, проходите, проходите! Не толпиться!

Появились, конечно, и пьяненькие, которые их задирали:

— Ничаво ты мне теперь сделать не можешь! Полная свобода царем объявлена.

На базарной площади около бакалейной лавочки скандал вышел.

Публика собралась: мастер из железнодорожных мастерских манифест разъяснял и называл его конституцией. А тут потребовалось и конституцию объяснить: не понимает публика.

— Теперь царь не может все своей волей делать и закона не может постановить без согласья народа. Вот это и написано тут.

Послушал эти разговоры проходивший мимо надзиратель полиции и крикнул:

— Что ты тут врешь, сукин сын? Про конституцию тут ничего не написано.

Мастеровой обиделся:

— Я сукиным сыном никогда не был. Моя мать — не сука, а человек, женщина. Может, это у вас мать — сука, а у меня…

— Ты у меня поговори — я тебе морду набью!

— Руки коротки!

Надзиратель вскипел и развернулся, чтобы дать грубияну по морде, по старому способу, но мастеровой увернулся и, нырнув за спины других, закричал:

— Граждане! Царем неприкосновенность личности объявлена, а полиция избить личность желает!

Публика вступилась, не дала побить:

— Сукиных детей теперь нет в Рассее. Граждане теперь!

Подошел Ваня Ананькин:

— В чем тут дело?

Объяснили хором. Ваня возмутился и потребовал составить протокол.

— А вы тут что за судья? — вызывающе спросил Ваню надзиратель. — Для порядка есть власти, а вы что такое?

Ваня начал отчитывать полицию, а публика гогочет от удовольствия и поощряет Ваню. Подошла толпа рабочих. Возбуждение возрастало. Надзиратель хотел удалиться, но толпа озорничала:

— Не выпускайте! Протокол надо на него составить!

Надзиратель выхватил из кобуры револьвер, но его обезоружили.

— К исправнику его ведите! Пусть протокол составят, что в людей хотел стрелять… Вот они что делают! Сволочи!

— На мирных граждан оружие обнажают! К исправнику его, сукиного сына!

— Я не отказываюсь. Ведите к исправнику…

Повели к исправнику. Вся улица побежала следом, а по пути толпа любопытных все росла и росла…

Видя, что Ваня Ананькин идет во главе, встречная интеллигентная публика стала примешиваться к толпе. Подмешивались мелкие чиновники, приказчики, ребятишки с матерями. Какой-то пьяный рабочий сорвал с женщины кумачовый платок и привязал к палке: получалась демонстрация с красным флагом.

Подошли к дому исправника, на крыльце два стражника. Ваня вступил в объяснения, потребовал, чтобы его пропустили в квартиру исправника…

А народ бежит и бежит со всех концов. Ваню, в конце концов, допустили, но отобрали у него револьвер, который принадлежал надзирателю и теперь должен был играть роль вещественного доказательства. Пропустили, но не выпустили и, может быть, к его счастью. Кончился этот пустяк трагически.

Неожиданно растворились ворота дома, и публика увидала во дворе солдат.

Вышел фельдфебель и крикнул:

— Расходись по домам! Если три раза прикажу, не разойдетесь, огонь открою!

Публика ответила хохотом. Из толпы начали острить:

— Ах ты, Аника-воин[630]!

— Второй раз приказываю: разойдись!

— Не посмеешь!

Третьего предостережения даже не заметили за шумом толпы. И вдруг — залп из винтовок. Точно горсть гороху бросили на железный лист…

Толпа бросилась врассыпную, а на лужке против дома исправника корчился в судорогах босой мальчик лет десяти…

Мальчика подобрали и унесли… Ваню Ананькина вечером выпустили. Его привлекли к делу в качестве подстрекателя…

Так зловеще началась конституция в Алатыре…

Интеллигенция попыталась собраться в зале городской думы для торжественного заседания, но появился исправник с нижними чинами и предложил разойтись.