В определенном смысле эти древние язычники были правы. Алтарь базилики разместился над тем местом, где когда-то правил Баал, отнюдь не в силу случайности, а по той здравой логике, которой руководствовались все религии: евреи унаследовали ее от хананеев, а христиане от евреев. А теперь и самая новая религия, пришедшая из пустыни, многое еще активнее заимствовала у христиан и евреев, но все возвращалось к тем примитивным требованиям, которые находили свое выражение в Баале, а до него – в первобытном обожествлении всего и вся, в таинственном и скрытом Эле.

Но язычников ждала суровая судьба. Магомет резко разделил их на «народ Книги», который включал в себя евреев и христиан, и на тех, кто не знал Книги, то есть настоящих язычников. Первым было отведено почетное место в религии арабов; последним же предлагалось или обращение, или уничтожение, и известия об этом последнем выборе уже просочились в Макор, так что язычники понимали, что, когда с дороги послышится топот арабских коней, для них наступит момент решения.

Решения в эти часы ожидания жители Макора принимали самые разные. Православные священники из Византии хотели защищать город, но еретики-христиане, которых они так долго оскорбляли, дали понять, что отказываются драться; на самом деле они были готовы приветствовать появление Магомета, поскольку предполагали, что при арабах их будет ждать большая терпимость, чем под властью Византии. Евреи же готовились к очередному рассеянию, хотя не знали, куда им придется уходить на этот раз – может, пешком добираться до тех новых стран, что возникают в Европе. А тем временем их община продолжала быть разделена между теми, кто считал, что вдову Шимрит необходимо принудить выйти замуж за своего деверя Аарона, и теми, кто придерживался мнения, что, поскольку он насильник и предполагаемый убийца брата, она свободна от такого выбора. Для занятых этой войной евреев появление арабов было всего лишь очередным инцидентом, который они надеялись пережить. Но для язычников новая религия означала конец пути, и они со страхом ждали ее.

В таком растерзанном состоянии городок Макор готовился встретить арабов, полных такого единства, которого не знал никто из предыдущих завоевателей, – идеалы их религии объединяли арабов так, как никого раньше. История дала им удивительную возможность появиться, когда они были сильнее всех, осиянные громовой вспышкой уверенности в себе и единения, и они пришли в Макор, когда тот был в самом худшем и самом беззащитном положении за всю свою историю. Никто за последние шестьсот лет не позаботился заново отстроить городские стены или откопать источник.

Почему это бесплодное время привело к падению цивилизации, которая в свое время была способна являть на свет таких людей, как Тарфон-гимнасиарх, строитель Тимон Мирмекс, епископ Эйсебиус и молодой еврей Менахем бен Иоханан, почитаемый историей церкви под именем Марк Антиохийский? Единственное логическое объяснение заключалось в том, что греческая концепция жизни просто была чужда вдохновения. После примерно тысячи лет существования ее государственное устройство стало негибким, закостенелым, искусство умирающим, а воинственность сошла на нет. Даже их удивительная новая религия, христианство, в котором грекам удалось сплавить божественную сущность Христа и богословские построения Павла, начало становиться сухим и формальным, не давая своим последователям в Палестине ни вдохновения, ни безопасности. Христиан, которые склонялись к более либеральной политике Рима, тиранили; тех, кто тянулся к Египту, преследовали; бедных несториан постоянно пытали, и один император за другим убеждал себя, что стоит ему только вдосталь покарать несторианцев, он покончит с этой отвратительной ересью. Вот в этой обстановке раздробленности и крикливого пафоса эллинизму и пришлось столкнуться с растущей мощью арабов. Последствия столкновения стали для него неутешительными, но, может быть, в интересах мировой истории они и не должны были быть другими.

А теперь Абд Умар, слуга Магомета, вывел свой отряд из болота и приказал всем пересесть на верблюдов, чтобы рвануться в галоп по Дамасской дороге. Занятый этими хлопотами, он почти не имел времени обратить внимание, что небо прояснилось и облака рассеялись. Разведчики сообщили, что впереди лежит оливковая роща Макора, и город должен быть совсем близко. Высокий раб приказал своему верблюду опуститься на колени и, когда животное подчинилось, спрыгнул с седла, приказав сорока своим лучшим воинам сделать то же самое. Вперед выдвинулись сильные и отдохнувшие кони, а верблюдов, в которых не было необходимости, пустили пастись на травянистые лужайки у дороги. Блеснули выхваченные из ножен сабли. Абд Умар подобрал полы своего полосатого многоцветного плаща, потуже затянул шнуры наголовной повязки, легко вскочил в седло своего приземистого коня песочного цвета, пристроил длинные ноги в корзинках стремян и, готовый к сражению, бросил взгляд на свое воинство. Абд Умар знал, что никого из них не надо призывать к отваге, и отдал перед боем лишь короткий приказ: «Никого не убивать!» Он развернул на месте коня, пришпорил его и галопом помчался по дороге. За поворотом, откуда он впервые увидел беззащитный город, его внимание привлекло также зрелище слева от дороги, и оно напомнило ему о чувстве брезгливости, которое он испытал этим сырым холодным днем. На краю оливковой рощи стояла одинокая хижина: ее обитатели возделывали небольшой клочок земли, выращивая зерно, которое продавали мельнику; такие хозяйства испокон века составляли становой хребет еврейской Палестины, да и римляне так же относились к ним, но для арабов, не покидавших седел, вид этого хозяйства был публичным оскорблением. Как и большинство обитателей пустыни, Абд Умар с презрением относился К человеку, привязанному к клочку земли, вместо того чтобы свободно скитаться по путям торговли или войны. В его мире земледельцы были презренным сословием, трусами, которые без стыда и совести ровно ничего не знали ни о боевых верблюдах, ни об оружии, и Абд Умару была отвратительна мысль, что город, куда он собирался вторгнуться, был центром земледелия. Этот сельский дом вывел его из себя даже больше, чем болотные хляби и заросли деревьев… он даже сам не мог объяснить своего состояния.

Но как бы он ни презирал его, он не мог оторвать от него глаз, и, даже когда пустился галопом к городу, маячившему на холме, Абд Умар искоса посматривал на этот дом, вызывавший у него смутные опасения, и поклялся, что, если взятие Макора сегодня увенчается успехом, он прикажет снести все сельские дома на расстоянии дня пути. Он вспомнил, что в Коране почти не говорится о возделывании земли, а постоянно упоминаются купцы и воины. Но, миновав эту сельскую постройку, он осознал, что его первоначальная идея предать огню все такие дома была просто смешной; он устыдился, что говорит, как Абу Зейд. Арабы вышли из пустыни, чтобы нести слово Магомета в чужие земли, обычаи которых надо уважать, как бы они ни противоречили учению Пророка. Но даже столь философский настрой не мог избавить Абд Умара от презрения к людям, обитавшим в таких жалких строениях.

– Если это город землепашцев, – бормотал он про себя, галопом летя к Макору, – то вряд ли его стоит завоевывать.

Лейтенант, возглавлявший отряд, мчавшийся за ним по пятам, крикнул:

– Абд Умар, я первым ворвусь в город! – Бывший раб понимал, что подчиненный хочет оберечь его от первой тучи стрел, но счел это предложение для себя оскорбительным и, пришпорив коня, снова занял место во главе атакующих – в таком порядке арабы и мчались по извилистой дороге, что вела к городу. Ни одна стрела не вылетела им навстречу, ни одного камня из пращи, и через несколько напряженных мгновений арабские всадники, не встретив сопротивления, ворвались в самое сердце города и сгрудились на площади перед базиликой, еще не зная, что им делать дальше.