Что касается тех, с кем я училась в университете, среди них не было ни настоящих ухажеров, ни возлюбленных до той удивительной ночи, когда я впервые спала с Полом. Были у меня, правда, две близкие подруги — обе, как и я, прилежные, книжные девушки. Когда я вышла замуж, Джесс, одна из них, уехала в Америку, получив стипендию в колледже, входящем в Лигу плюща[20], а другая, Сара, вернулась домой в Эдинбург обучать будущих учителей. Я могла звонить им, отправлять письма обычной или электронной почтой, и иногда это делала, но все реже и реже, потому что не сумела убедить ни ту ни другую, что совершаю правильный поступок, выходя замуж за Пола. Они обе говорили, конечно предельно деликатно, что, по их мнению, я слишком поспешно приняла решение, что мне следовало бы подождать.

— Понимаю, почему ты хочешь замуж, — сказала мне Джесс, — ясно и то, почему тебе могло показаться, что надо вступать в брак: чтобы чувствовать себя в безопасности, иметь дом, все то, что другие люди считают само собой разумеющимся. Но почему бы тебе сперва не убедиться, что вы удачная пара, а потом уже выходить за него замуж?

— Я люблю его, — сказала я, словно все было настолько просто.

И тогда я действительно думала, что все просто, но только теперь поняла, что любить кого-то — недостаточно и что сделать свою жизнь спокойной и благополучной — этого слишком мало.

Джесс я этого говорить не стала и ничего не рассказывала ни ей, ни Саре о неладах с Полом. У меня не было привычки быть с подругами до конца откровенной: я никогда не говорила с ними о смерти мамы — ни с кем не касалась этой темы, — но наши разговоры о книгах остались в прошлом вместе с милыми моей душе днями в Кембридже, когда мы пили чай с печеньем возле мерцающей газовой плиты, гуляли вдоль реки, кормили уток и беседовали о невозможности понять примечания к «Бесплодной земле»[21]и о том, прослеживается ли влияние детских фантазий Эмили Бронте о Гондале в «Грозовом перевале». Когда мы были студентками, казалось, что время, которое мы проводим вместе, будет длиться вечно, но оно закончилось, да и как могло быть иначе: сдав выпускные экзамены, мы покинули стены университета, чтобы дать дорогу новой партии девушек, которые заполнят аудитории, некогда занятые нами.

А может быть, я забыла, как поддерживать дружбу: наверно, я живу в основном тем, что происходит у меня в голове. Именно об этом говорила мне мама за несколько дней до смерти: «Не забывай общаться с другими людьми, дорогая». Странно, что так сказала тихая женщина, библиотекарь, привыкшая к тишине и считавшая, что она умиротворяет, а не угнетает.

Возможно, я еще больше привязалась к «Ребекке» после смерти матери, как к чему-то привычному, но при этом непостижимому. Я любила эту книгу подростком, меня восхищало в ней некое обещание побега, ее дикий корнуолльский пейзаж, который существовал, казалось, в миллионе миль от Лондона и все же каким-то странным образом был в пределах досягаемости. Но теперь я перечитывала ее, чтобы найти ключ к разгадке, выяснить, не пропустила ли я чего-нибудь, подобно тому, как вторая миссис де Винтер пытается найти в выражении лица мужа ответ на свои вопросы, понять смысл происходящего.

Конечно, это безнадежные усилия: роман и задуман полным тайн, так, чтобы читатель, даже отложив книгу в сторону, хотел узнать больше. Одно, в чем я уверена: «красивое и необычное имя», принадлежавшее безымянной рассказчице до того, как она стала миссис де Винтер, — несомненно Дафна Дюморье.

Так или иначе, я решила постараться наладить отношения с Полом. Начну с того, что попытаюсь убедить его прийти обедать домой сегодня вечером, а не работать допоздна. Я не собираюсь обращаться к кулинарным книгам Рейчел, даже смотреть на них больше не хочу, чтобы не чувствовать себя вторгшейся на чужую территорию, но приготовлю жареного цыпленка, такого, как делала мама для нас двоих воскресными вечерами. Она всегда добавляла много лимонного сока, и лавровый лист, и тимьян из сада, а зимой пекла также яблочный пирог, и мы говорили о книгах, которые я читала, о «Волках из Уиллоуби-Чейз»[22]и «Грозовом перевале». Я содрогалась, думая о призраке Кэти, который стучит в окно и кричит: «Впустите меня! Впустите меня!» — но знала, что мне ничто не угрожает: я в безопасности, в своем доме с мамой.

Не знаю, о чем мы будем говорить с Полом: он ясно дает мне понять, что не любит, когда я спрашиваю, почему он так долго задерживается на работе, и я не могу упоминать о Дафне, вообще не должна больше с ним о ней разговаривать. В последний раз, когда я сделала это, он ужасно рассердился: сказал, что я превращаюсь в сумасшедшую фанатку Дюморье, теряю связь с реальностью, да и с ним тоже. Не думаю, что это правда, — ведь его, а не меня почти не бывает дома. Но я не хочу с ним больше спорить: не выношу, когда люди кричат друг на друга, при этом не слышат слов, а лишь издают сердитые звуки.

Но я знаю и то, что тишина не спасение. «Безмолвие — это твоя настройка по умолчанию, — сказал мне Пол на прошлой неделе, — ты временами как будто заряжена статическим электричеством и, наверно, плохо себе представляешь, как это порой бесит». И я дала себе обет постараться отыскать для него единственно правильные слова, чтобы он понял: моя жизнь — не только то, что происходит в моей голове, и если контуры нашей совместной жизни стали нечеткими, размытыми (если они вообще были когда-то ясно прочерчены), я должна найти способ восстановить их, вновь сделать реально существующими.

Менабилли, август 1957

Дафна стояла у окна спальни, глядя вниз, на подъездную дорожку, закруглявшуюся перед домом. Солнце садилось, а она чувствовала себя непреклонной, как часовой, как миссис Дэнверс… Нет, не миссис Дэнверс, сказала она себе. Нет, она была леди Браунинг, любящая, исполненная сознания долга жена, ждущая возвращения домой своего мужа.

Томми уже был на пути в Менабилли после трех недель, проведенных в частной клинике, где его лечили транквилизаторами, электрошоком и бог знает чем еще; ее мужа сегодня вечером доставят ей, как посылку. Но почему посылку, что за мысли лезут ей в голову? «Ему потребуется от вас много любви и поддержки, — сказал Дафне по телефону доктор два дня назад, когда позвонил и объяснил, что Томми чувствует себя достаточно хорошо, чтобы покинуть больницу и до конца лета восстанавливать здоровье в Менабилли. — Конечно, никаких стрессов, излишних волнений, алкоголя. Следите за тем, чтобы все в его жизни было тихо и безмятежно».

Для Дафны было бы непосильной задачей везти Томми всю дорогу от Лондона на машине (в последнее время она редко ездила даже в Фоуи), поезд не годился, потому что там нельзя было укрыться от посторонних глаз, по этой же причине она не хотела нанимать такси. Было бы неловко взваливать ответственность за столь длительное путешествие на плечи одной из дочерей, но чужим она не доверяла, поэтому в конце концов решила обратиться с просьбой к своему кузену Питеру, учившемуся с Томми в Итоне и служившему с ним бок о бок в Первую мировую. Она позвонила Питеру в издательство, которым он владел вместе с младшим братом Нико, и он охотно согласился, не требуя от Дафны каких-либо дополнительных разъяснений сверх того, что было ему сказано: Томми страдает от нервного истощения, поэтому лежал некоторое время в больнице; празднование годовщины серебряной свадьбы отменено.