Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Приветик, Билли! Какими судьбами?
Мать, собравшись с духом, отвернулась к навесным шкафчикам.
– Только не ругайтесь, – прошептал я, но отец уже стоял в дверях, неумело изображая гордый вызов.
– Вижу, ты все еще тут? – сказал папа.
– Нет, Брайан, уже пятнадцать минут, как ушла.
– Я вернулся только потому, что надеялся тебя не застать.
– Разве ты перед домом не заметил мою машину? Она, конечно, маленькая, но не до такой же степени.
– Что на этот раз увозишь?
– На самом деле я кое-что привезла – съестное, которое не подают к столу в контейнерах из фольги. Но могу и забрать.
– Да, сделай одолжение.
– Это в основном для Чарли…
– Ему всего хватает. Спасибо, у нас с ним все прекрасно.
Не отворачиваясь от шкафа, мать подняла над головой открытую банку малинового варенья, откуда вылезали белые клочья плесени, похожей на сахарную вату. Банка грохнулась в раковину.
Мне уже было понятно, что за этим последует: звук будет нарастать, а потом резко оборвется со стуком двери; поэтому я вышел и направился к маминой машине, где, склонив голову и зажав рот ладонью, словно кляпом, сидела над книжкой Билли. День выдался жаркий, но окно было наглухо задраено, и мне пришлось постучать в стекло, причем дважды, что в тот день огорчило меня больше всего остального. Насколько близки были мы с сестрой? Раньше мы с ней привычно подкалывали и выбешивали друг дружку, но в черные дни родительских перемен у нас возникла настороженная солидарность, и между нашими койками, верхней и нижней, заметались шепотки, как у новобранцев, угодивших в подчинение к пьющим офицерам, которые давно забили на службу. Теперь наш союз распался, и даже в самых пустых разговорах нам стало мерещиться нечто провокационное. Если на новом месте сестра всем довольна – это предательство, если недовольна – это очередной повод для злорадства.
Билли выждала, чтобы стекло опустилось до предела.
– Все норм?
– Ага.
– Ругаются?
– Только начали, – ответил я и посмотрел на часы, как будто родительская перебранка была приурочена к определенному времени.
– Ну как тут дела?
– Как обычно. А там как?
– Отпад.
– Как близняшки?
В новом положении Билли мы смогли найти единственную и незатейливую забаву: отводить моей сестре роль Золушки.
– Близняшки? Ой, такие спортсменки, что ты! Шкаф не открыть: со всех полок сыплются футбольные мячи, хоккейные клюшки, бадминтонные сетки. И меня все время зазывают, как бедную сиротку, чтобы я поскорей освоилась и мы сблизились или типа того, клюшки-подружки. Они такие: «Билли, айда играть в лакросс!» А я такая: «У нас сегодня физра, что ли? Я спортом занимаюсь только по расписанию». На них посмотришь – вечно в спортивных лифонах, то растяжки, то стяжки, уж не знаю что. И папаша у них такой же, игрун. «Билли! Лови». «Нет… пасуй мне». А когда не играет, сидит целыми днями перед ящиком и крикет смотрит.
– Что? И мама с ним?
– Ну да, хотя у нее через три минуты глаза соловеют. Она это называет «делать над собой усилие», а я – «прогибаться». Мама даже в гольф пробовала играть. Просто мрак. «Поскольку, – говорит, – мы тут в гостях, нужно делать над собой усилие». Усраться можно: гольф!
Билли начала сквернословить – это было нечто новенькое. Застенчиво, исподтишка. Как ребенок, притворяющийся, будто курит; я увидел в этом какую-то фальшь, и мы оба, не сговариваясь, поглядели в сторону дома.
– Может, зайдешь?
– Не-а. Пусть сами разбираются. Отец все такой же, Папа-Псих?
Открыв автомобильную дверь, я с оглядкой, как осведомитель, скользнул на заднее сиденье.
– В основном держится, но небольшие закидоны бывают: сидит у себя допоздна, бухает, хотя ему нельзя, он же на таблетках. Иногда его целыми днями вообще не видно. – Из дома прилетел визгливый мамин голос, захлопали дверцы посудных шкафов. – Мне тут обрыдло. И раньше-то было не в кайф, а теперь вообще обрыдло.
Билли потянулась назад и погладила меня по руке.
– Будь сильным, брат мой, – сказала она утробным голосом, как в «Звездных войнах».
Мы с ней расхохотались, и я впервые за все время отважился на робкую попытку:
– Скучаю по тебе.
– Ой, вот только не надо, – сказала она и добавила: – Я тоже.
Но тут из дома показалась мать; она с грохотом захлопнула дверь, которую тотчас же распахнул отец, чтобы потом захлопнуть самому. А пока он застыл на пороге, сложив руки на груди, как фермер на защите своего ранчо. Я выскочил из машины и тоже хлопнул дверью – научимся ли мы снова закрывать двери без лишнего шума? – и мама, как исполнительница трюков, рванула с места задним ходом, буксуя и надсаживая двигатель, а потом умчалась прочь.
Я успел заметить, как Билли выставила из окна подбородок и покрутила пальцем у виска, поднял на прощанье руку и вернулся в дом – в свой лагерь.
Игра в слова
Впервые за месяц я завел будильник.
Но почему-то не мог уснуть (форма носа, голубоватые тени, изгиб крупного лба, россыпь веснушек и прыщиков) и, час за часом беспокойно ворочаясь, наметил план: появлюсь в девять тридцать, вольюсь в ту фигню, которой они там занимаются, дождусь перерыва на чай, ну в крайнем случае обеда, небрежно подвалю к Фран, напомню про телефончик и, как только им разживусь, припущу оттуда во все лопатки, как Индиана Джонс – от гигантского валуна.
Я перебирал в уме подходящие реплики: классно вчера потрепались; как твоя лодыжка; слушай… это… стесняюсь спросить… Не исключаю, что я даже проработал свои фразы вслух, особенно когда экспериментировал с американским акцентом в приглашении на кофе. «Кофе хочешь?», «По кофейку?», «Давай, что ли, кофе возьмем?», «По чашке кофе?». Но если слово «кофе» вызывало такой напряг, то стоило, наверное, переключиться на чай, хотя «чашечка чая» – это из лексикона старушек в чепцах. Чай – невразумительная, асексуальная жидкость; кофе – напиток более темный, едва ли не пьянящий. В чайной «Домашний каравай» можно было заказать френч-пресс, и я воображал, как Фран, подпирая ладонью подбородок, крутит в свободной руке кусочек сахара, пока я рассказываю ей что-нибудь увлекательное, а потом вдруг запрокидывает голову и хохочет, когда я ударяю кулаком поршень, как детонатор. Слушай,
