— Ира, ты подумай, какая воля, выдержка, характер!

— Гибкости бы еще только Петру Ксенофонтовичу добавить! — с многозначительной улыбкой добавила мама.

Мне было очень приятно и радостно за всех нас, словно по взмаху волшебной палочки все встало на свои места. Но особенно забавляла меня позиция папы, который еще недавно волю, выдержку и характер деда называл не иначе как «самодурством», а самого обладателя железной воли соответственно «самодуром».

Нас с Танькой дед дрессировал по всем случаям жизни. Особенно доставалось нам летом на даче в Зеленогорске. Каждый день мы писали изложения и сочинения, учили басни и стихи, участвовали в спортивных соревнованиях. Как это ни смешно, но труднее всего мне давались дедовы задания по физкультуре, и мучил меня он основательно.

В школе я не мог похвастаться выдающимися спортивными результатами, но был все же в числе середнячков. А здесь рядом с Танькой я превратился в чистого неудачника. Еще бы, ведь она там у себя в Москве — балерина, ученица хореографического училища, которая прыгает, бегает и стоит у станка целыми днями. Насколько ей трудно даются стихи и изложения, настолько же просто она выполняет все его спортивные нормы и задания. По всем видам она меня опережает. Дед очень доволен Таней и постоянно ропщет на меня.

— Мужчины должны всегда опережать женщин. Непозволительно уступать им. Ты не должен уступать девочке и сдаваться.

Никакие мои аргументы не помогали. Я говорил ему, что Танька — не какая-то абстрактная девчонка, а конкретная балерина, прыгающая как кузнечик, и что весит она в силу своего профессионального призвания килограмм на пятнадцать, а то и двадцать меньше меня, и поэтому она легка как пушинка. Дед был абсолютно глух к моим доводам. Он вновь и вновь требовал, чтобы я прыгал в длину с места с линии, а затем с первой и со второй ступенек верандного крыльца. Сам он исполнял роль тренера и каждый раз делал засечки специально изготовленным тонким прутом. Я старался изо всех сил, и даже какие-то мои предыдущие достижения иногда удавалось немного улучшить, но до Таньки мне было далеко. Она сидела на верхних ступенях верандного крылечка, радовалась, что дед от нее отстал и, ковыряя в носу, грезила о своих балетных делах, равнодушно взирая на мои усилия.

— Ты не должен сдаваться, напряги волю. Борись изо всех сил. Все мои надежды рушились, когда дед изредка призывал Таню к линии. Сестренка отталкивалась своими длиннющими ногами и летела по какой-то диковинной немыслимой траектории, напоминая то ли кузнечика, то ли лягушку. Даже не стараясь, она легко перепрыгивала все мои рекорды. Я был в отчаянии. Ну неужели ему неочевидно, что мне ее никогда не догнать? Да… скорее Таня пожалеет меня и станет хуже прыгать, чем дед успокоится.

Но у сестры плохо прыгать не получалось, а дед действительно не унимался. Он даже звонил кому-то из своих бывших коллег-журналистов из спортивного отдела «Ленинградской правды» и профессионально консультировался по моему поводу. Его интересовало все: прыжковая техника, спортивная диета, психология.

На меня он действовал, как, вероятно, удав действует на кролика. Я воспринимал его как неизбежную реальность, с которой нужно смириться. Впрочем, немного утешало, что примерно в такой же ситуации были и другие члены нашей семьи, а редкие бунты нещадно и жестко подавлялись «железным тираном». У меня не было никаких шансов, и я прыгал, прыгал и прыгал…

В беге дела были ненамного лучше, но там мне все-таки удалось немного схитрить и договориться с Танькой, чтобы она бежала не изо всех сил. В противном случае она «уничтожила» бы меня своими семимильными порхающими прыжками.

Дед начал жестко контролировать мою диету и резко сократил хлебную норму. Нигде проходу от него не было. Под сокращение или исключение попали и другие виды продуктов и готовых блюд. Я начал ощущать себя жителем блокадного Ленинграда, взятого немцами в кольцо. Не зная, чем это все может закончиться, я по собственной воле практически полностью отказался от потребления хлеба, а сэкономленные кусочки откладывал «на черный день» в специально заведенную коробку.

Видимо, я сам себя загнал до такой степени, что однажды на заливе чуть не потерял сознание после купания. Даже посторонние люди обратили внимание на мою бледность и предложили свою помощь. Понятно, что в такой ситуации спортивные результаты у меня не росли. Я был в отчаянии и только лишь и мечтал, чтобы дед наконец-то потерял ко мне интерес как к прыгуну.

Я хитрил и в отместку ставил эксперименты над своим грозным оппонентом. Зная его слабости, я играл на них. На мое счастье, этот железный человек действительно имел слабости. Когда мне совсем становилось невмоготу от прыжков, я, пытаясь его отвлечь, сознательно переводил разговор на литературные темы, и тогда спорт для него быстро переставал существовать. Впрочем, все зависело от качества вопроса, и иногда он не велся на мои провокации, удостаивая меня лишь короткими отговорками и снисходительными усмешками. На мое счастье, дед был бывшим учителем литературы, а не физкультурником и в большинстве случаев легко велся на подобные уловки.

Когда же он начинал говорить о литературе или искусстве, все его существо как бы озарялось изнутри светом добра и любви, и он перевоплощался в совершенно другого человека, не имеющего ничего общего со своим холодным и рассудочным двойником. Как будто глухие двери стального непробиваемого броневика раскрывались, и оттуда выходил подлинный человек, освещающий своим мощным внутренним светом любви все ближайшее пространство. Сила любви этого сложного и непонятного человека к литературе не знала границ. Он мог продолжительное время с восторгом рассказывать о своем книжном мире и литературных героях. Весь педантизм его куда-то испарялся, и он оживал и раскрывался прямо на моих глазах. Словно бутоны розового куста, дождавшегося своего часа, связанного с приходом солнца, он открывался в истинной красоте человеческой души и невольно зачаровывал меня, вызывая восхищение. Говорил он убежденно и пламенно, глаза его сияли счастьем. Мне казалось, что он был искренне рад и благодарен мне за мои «литературные трюки», которые давали ему возможность оторваться от прозы однообразной дачной жизни курортников. Я смотрел на него и ловил себя на мысли, что несмотря ни на что я очень люблю своего деда. Именно этот человек, не имеющий ничего общего «с железным самодуром», и есть мой настоящий дедушка.

Но вдруг он неожиданно смотрит на часы, его глаза холодеют, и он отсылает меня на кухню напомнить бабушке, что через четверть часа обед. Я поражаюсь стремительной перемене. Сам он, взяв полотенце и радиоприемник «VEF», выходит на улицу и направляется к умывальнику. Ни тени от еще недавнего одухотворения в его облике уже нет, он опять залез в свой броневик и превратился в стальную машину, не знающую слабых мест.

Хотя дед и предпочитал принимать пищу с комфортом в гордом одиночестве, но часто любил приставать к нам с Танькой, делая замечания по вопросам столового этикета. Будучи любителем «яйца в мешочек», он никогда не доверял бабушке приготовления этого несложного блюда и всегда самостоятельно контролировал процесс варки, сверяя время по секундной стрелке своих часов.