Ничего не ответив и бесшумно войдя в чулан, в свете слабо мерцающего светильника она увидела, что Тамар крепко спит.

Хульда с ребенком на руках уселась на пол. Новоиспеченную мать придется будить, хотя несколько минут сна Хульда могла ей позволить. Она осторожно укачивала пока еще безымянного мальчика, не успевшего повидать свою мать. «Как теплая буханка хлеба», – подумала Хульда.

И заметила небольшую родинку на его виске прямо над левым ухом – темную, яркую, похожую на сердечко. Что сулит такая родинка? Может быть, счастье? Сегодня этот маленький человек начинает длинное путешествие во времени. Что ему придется пережить, какие радости его ожидают? Никто не знает.

Это благословение, подумала Хульда, вспомнив слова раввина о том, что судьба каждого человека предначертана – она записана на скрижалях жизни. Но сама Хульда была уверена в другом: каждый человек сам устраивает свое бытие.

Она оперлась спиной о стену и почувствовала, как ушло напряжение, а по уставшему телу разлилась тяжелая приятная слабость. В бедной квартире Ротманов было тепло, тихо. Младенец, посапывая, спал, и Хульда задремала. Правда, совсем ненадолго – мелодия, которую Эзра Рубин недавно пел на кухне, не давала ей покоя.

Что-то в этом молодом раввине ее беспокоило. Несмотря на улыбающиеся глаза, от него исходил холод, который ее пугал и одновременно вызывал желание узнать, чем он обусловлен.

8

Четверг, 25 октября 1923 г.

Осторожно разбудив Тамар и показав, как прикладывать ребенка к груди, Хульда распрощалась с ней. На душе у Хульды было тяжело. Тамар все еще со страхом на лице глядела на ребенка, тем не менее позволила уговорить себя взять его на руки и покормить. Хульда надеялась, что родильница со временем привыкнет. Напоследок она проинструктировала Цви Ротмана, наконец возвратившегося в каморку к семье. Свекровь больше не появлялась. Цви вновь сообщил, что его отец находится в деревне в Бранденбурге и, может быть, принесет, помимо хороших новостей, что-нибудь из съестного. Хульде было известно, что многие берлинцы ходили на убранные поля рядом с городом собирать то, что там осталось. Ее не особо интересовало, где был старик, ее больше заботило, чтобы напряженность в отношениях Тамар и ее свекрови не омрачила первые дни после родов. На этом ее работа была закончена.

– Я зайду к вам через два дня, – пообещала Хульда.

– В шабат[13]? – со страхом спросил Цви. – Родители этого не потерпят.

– Ваш шабат меня не касается, – резко парировала Хульда, напоследок как следует укутав Тамар и младенца. – Я в ответе за вашу жену и ребенка, и я буду ровно в три.

С этими словами она схватила свою сумку и ушла.

Хульда не понимала этих людей. Взгляды, которые Цви бросал своей молодой жене, казались полны искренней любви и заботы. Совершенно очевидно, что она дорога его сердцу. С другой стороны, он не посчитал нужным находиться рядом с ней в эти тяжелые моменты родов; ему было все равно, что она рискует, в схватках отправившись к телефону, в то время как он торчал в штибеле[14]. А перед матерью, видимо, он испытывал страх не меньше, чем Тамар. Маловероятно, что он пойдет против матери ради жены.

По дороге домой Хульда задавалась вопросом, как эти двое познакомились. И как Тамар из далекой Смирны очутилась в еврейской семье, да еще и в Галиции, и из этой самой Галиции проследовала с Ротманами аж до Берлина? Свекровь явно не любит Тамар – это ощущается каждую секунду.

Хульда содрогнулась при мысли о том, как можно быть настолько зависимой от человека, который тебя в открытую презирает. В первые дни после родов женщина особенно слаба и ранима, никогда ей не требуется столько теплоты, покоя и заботы, как в это время – когда напряжение родов, пробуждавшее в ней недюжинные силы, спадает. Ослабевшей женщине страшно, больно. Все дурные мысли, все печали, до сей поры дремавшие, овладевают ею… И когда в семье не находится того, кто проявил бы к родильнице заботу и участие, это горе. Хульда решила в первые недели навещать Тамар как можно чаще, чтобы поддержать ее, ведь у нее дома этого определенно никто не собирался делать.

Потом мысли Хульды перекинулись к раввину, который столь бесцеремонно, точно член семьи, может входить в этот дом. Почему именно ему, а не Цви непосредственно после родов доверили ребенка? Почему один он бродил с новорожденным по кухне, словно обладал на него такими же правами, что и отец ребенка? Если же он пришел как духовный пастырь, попечитель общины, как представился Хульде, тогда почему не справился о Тамар? Кто как не она сейчас нуждался в его опеке? Или, будучи армянкой, христианкой, она в его глазах того не стоила?

Погруженная в раздумья, Хульда не заметила, что не туда повернула. Она вдруг очутилась на незнакомой улице. Узкой, с кривенькими домами и там да сям приколоченными вывесками. Здесь многие надписи тоже были на идише. Хульда уже собралась повернуть, как услышала музыку, доносившуюся через открытую дверь полуподвала в старом доме. Играла флейта или кларнет, потом скрипка. Задорно, живо и слегка фальшиво, но в то же время с особым обаянием. Холодный осенний ветер доносил до нее обрывки мелодии, Хульда стояла и слушала до тех пор, пока дверь не захлопнулась, разом оборвав музыку.

Влекомая любопытством, Хульда подошла к дому. На маленькой картонной табличке, прибитой к покосившемуся забору со стороны улицы, стояло единственное слово: «Танцзал». Хульда мимоходом вспомнила вечер в «Зимнем саду», где она была с Карлом. С тех пор она о нем не слышала и силилась избавиться от картины в памяти, когда после холодного прощания ночью на Потсдамской площади, Карл, засунув руки в карманы пальто и сгорбившись, бежал от нее прочь.

«Почему бы не отдохнуть разок без него?» – подумала Хульда. Что ей мешает зайти в этот танцзал, выпить бокал пива и насладиться музыкой? Даже эти несколько тактов, услышанных с улицы, казались ей лучше номеров шикарного оркестра варьете.

Недолго думая, она спустилась на две ступеньки и протиснулась сквозь маленькую дверь в теплое помещение.

Воздух был хоть топор вешай. Хульде пришлось чуть ли не наощупь пробираться сквозь густой сигаретный дым, к маленькой барной стойке, окруженной посетителями.

Хульде редко попадалось такое количество разношерстной публики одновременно. Некоторые мужчины были в кипе, но сняли длинные сюртуки и закатали рукава, что делало их более молодыми и менее серьезными. Были рабочие в своих традиционных грубых башмаках со стальными носками