Когда мы шли домой, Нанка все сокрушалась, а я ее утешала. Предлагала не говорить маме, но она маме сказала, и та ругала ее: «Почему ты такая неловкая? Надо смотреть, куда садишься! Узнай, сколько это стоит, я отдам деньги!» У меня было такое ощущение, будто я попала в капкан и не могу вырваться, и чем дольше длилось мое молчание, тем тяжелее мне было признаться. Появилось какое-то гаденькое ощущение самой себя. Оно мешало мне спать, оно мешало мне жить. Я понимала, что градусник — пустяк. Я испугалась. С кем не бывает? Но что дальше все так получится…

Спустя несколько лет я рассказала Нанке и маме про мой кошмар. Они что-то припоминали, удивлялись, что я такая глупая и не рассказала сразу. Я плакала, а они смеялись и жалели меня. Зачем я тогда так сделала?!

В Крыму зимой бывает очень холодно. Дуют такие ветры, что срывает крыши с домов и уносит заборы. Идти невозможно. Одежду продувает насквозь, как будто ты вышел на улицу голым. Феодосийский залив замерзает. В замерзшем море есть что-то фантастическое. Волны застывают в причудливой форме и становятся белыми как соль.

Недалеко от того места, где мы летом купались, стояли со времен войны затонувшие корабли. Зимой, покрытые льдом, они напоминали волшебные замки и светились на солнце. Детей манило в этот неизведанный зимний город, и они тонули там, как брошенные на глубину щенки, потому что белые волны под ногой человека рассыпались как крупа.

Летом мы плавали к этим железным мрачным скелетам, наполовину возвышавшимся над водой, залезали на них, прыгали с мачт, рассматривали под водой поросшие мидиями борта, заглядывали в иллюминаторы. Однажды я там чуть не утонула. Бегая по раскаленному солнцем ржавому железу палубы, я вдруг увидела блестящую рыбку, плававшую в одном из отсеков затонувшей части корабля. Вода была прозрачной, и хорошо было видно дно. Рыбка чертила пространство этого большого для нее аквариума маленькими резкими рывками. Я прыгнула к ней как в колодец — она тут же исчезла, а я вдруг поняла, что мне не выбраться из этой западни. Друзья мои плавали где-то рядом, не замечая моего исчезновения. Отдаленно я слышала их веселые голоса. Вода была теплая, пространство небольшое, но до дна и до верха не достать, за гладкие рыжие стены не зацепиться.

Глупо было умирать из-за рыбки. Паники у меня не было, было непонимание и неприятие тех обстоятельств, в которые я попала. Через какое-то время, когда сил уже не оставалось, вверху, в просвете небесного квадрата, появились головы девчонок. Я лежала на спине и старалась отдохнуть от безуспешных попыток вылезти. У моих спасателей не было с собой даже полотенец, чтобы меня вытянуть. Пришлось им плыть на берег за большой тряпкой, на которой мы загорали. Как богатый улов, тащили они меня из этого колодца. Помню, когда я уже наверху, с поцарапанными животом и коленями, лежала с девчонками на мокрой тряпке и смотрела в небо, очень хотелось спать. И, прикрыв веки, я видела, как перед глазами на красном фоне все прыгает коварная золотая рыбка.

Летом Феодосию заполоняли курортники. Цены на базаре подскакивали, по улице начинали ходить почти голые люди с надувными матрасами на голове, в столовых становилось шумно, слышался стук вилок, в галерею Айвазовского выстраивалась длинная очередь. Взрослые феодосийцы курортников не любили, но ими жили — на квартиры пускали. В Городке цены не ломили: рубль с человека в сутки — ведь ни газа, ни воды, ни туалета. Квартиранты, однако, были почти у всех. Мама никогда не брала отдыхающих, свобода была ей важнее.

Когда в Городке появлялся новый народ, жизнь ребятни становилась веселее. Особенно на пляже. На нашем пляже море было чистое, берег — с крупными гладкими булыжниками (булыганами). Приезжие с трудом передвигались по ним, смешно переставляя ноги и почти на карачках вползая в море. Женщины, войдя в воду по колено, начинали плескать себе под мышки, зазывно взвизгивая, по нескольку раз окуная зад и крепко держа в руках свой бюст. И только потом плыли, по-собачьи. Мужчины умывались, терли изо всех сил лицо ладонями, мужественно сморкались, крякали и наконец, бухаясь в воду, плыли мелкими частыми саженками, смешно поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Выходя, женщины, оттопырив нижнюю губу, тщательным образом отжимали груди, критически осматривая их; мужчины, болезненно морщась, — трусы, украдкой щелкая резинкой по животу, загоняя воздух в плавки.

Вообще же отдыхающие были люди скромные. Тихо лежали с утра до вечера на больших махровых полотенцах, надувных матрасах, установив над ними самодельный тент из простыней, натянутых на вбитые между камнями палки. Читали книги, крутили колесико транзистора, из которого шел хрип и свист, изредка перекусывали, мазались солнцезащитными кремами, тонкими шкурками снимали друг с друга обожженную кожу, а потом, щурясь, смотрели через нее на солнце. Входя в море, почти никогда не снимали головной убор, солнечные очки или кусок газеты, прилепленный к носу.

Мы, местные дети, обычно ходили на берег целой ватагой. Разбежавшись, прыгали головой в воду на самой мели, рискуя пропороть себе острыми камнями пузо. Ныряли с камней, Большого и Синего, торчавших из воды: сальто вперед, сальто назад, «головкой», с рук, с плеч, спиной. Завораживало, когда это делали взрослые ребята и девушки. Издававшие дикие крики, они были похожи на сильных опасных морских животных. Когда они в воде начинали гоняться друг за другом, поднимая столбы пены, казалось, море выйдет из берегов. На суше они закуривали, играли в карты и опять носились друг за другом, чтобы, поймав, бросить в море. Их бронзовые точеные тела и вся эта кутерьма так возбуждающе действовали на отдыхающих, что те невольно сами начинали возиться, больно заламывая «противнику» руки.

Вреда от приезжих не было. Только польза. Когда нам, детям, хотелось поплавать на матрасе, мы шли просить его у приезжих. Обычно клянчила я — подруги говорили, что у меня честное лицо и курортники мне верят. Я выбирала жертву — чаще всего это был мужчина, — подходила, приветливо улыбаясь, и говорила: «Простите, пожалуйста, а вы не могли бы дать мне матрас поплавать?» — «Какой разговор, деточка?!» — следовал ответ, и тут налетал шалман обезумевших детей. На глазах несчастного владельца мы, вырывая друг у друга матрас, бежали к морю и плыли к буйкам. Там, на глубине, по соседству с дельфинами, мы давали мастер-класс всему пляжу, смотревшему на нас стоя, с изумлением и восторгом. Очень силен был в нас дух бравады и авантюризма.

Матрас возвращали тогда, когда владелец уже терял всякую надежду получить хотя бы лоскуты от своего любимца. С синими губами и стучащими зубами мы ложились своими пупырчатыми телами на раскаленные камни и затихали. Минут на десять.

В Городке газ не был проведен, и все пользовались керогазами. За керосином мы с Нанкой бегали в керосиновую лавку и вдвоем тащили домой железную баклажку на палке, продетой сквозь ручку, чтобы было не так тяжело. Керогаз находился на веранде, рядом всегда лежали спички и стояла банка для уже использованных. Мы с Нанкой рано научились менять и поджигать фитиль, регулировать пламя и доливать керосин. Если мы что-то готовили без мамы, приходилось становиться на табурет, поскольку керогаз стоял на столе. Мы сами могли вскипятить чайник, сварить яйца, сардельки или картошку. Когда Нанке было уже лет десять, мы пытались жарить блины.