В испуге хлопнул себя где-то под шеей, чтоб сразу убить гадкое ядовитое существо, но вместо этого обнаружил единственное из оставшегося на мне: соску.

Вчера мне подарили соску.

Первым желанием было сорвать и выбросить её, и я даже попытался сделать это, но верёвочка оказалась крепкой, только шею ободрал.

Я побежал себе вдоль берега с этой соской на груди.

…доброе утро, отец. Куда ты так спешишь?..

Увы, рыбаков не было видно, но потерянную надежду тут же сменила новая: а может быть, кто-то оставил на пляже штаны?

И все проблемы тогда сразу разрешатся! Я просто пойду домой, и всё!

Хотя нет, штаны – это слишком щедро. Хотя бы женское бельё. Мне вовсе не показалось бы зазорным нарядиться в женское бельё: мало ли откуда я иду и кто мои друзья.

Но не голым же, не голым идти!

Или, или, лама савафхани.

Меня бил озноб.

Сегодня было прохладнее, чем вчера.

Здесь нельзя остаться и жить, понимал я.

Я не могу дожидаться в кустах первых отдыхающих.

А если случится дождь, и никто не придёт? Целый день проведу здесь? Два? Три?

Пока сюда не приедут люди с огромной сеткой, чтобы поймать меня и отвезти в лечебницу.

Кустарник, в котором я спал, не годился для того, чтоб связать из него хоть какое-то подобие одежды, а деревьев на пляже не росло.

Наконец, совершая знобкую прогулку, я нашёл литровую банку.

Даже поднял её: хоть что-то, вдруг пригодится.

В банку возможно было поместить только малую – а на утреннем ветру особенно малую – часть себя, – но что дальше?

Так и двигаться по городу – с банкой, которую держу двумя руками, словно поймал золотую рыбку и не хочу, чтоб она задохнулась?

«Что это у тебя, парень?» – спросит встретившийся на пути участковый.

«Баночка».

«А на груди?»

«На груди? А, да. Сосочка».

«Баночка и сосочка? Отличный набор. Ты хорошо подготовился в дальний путь, парень. Подвезти?»

«Спасибо, майор. Я сам».

«Ну, давай, сынок. Береги рыбку».

Я бросил банку куда-то в кусты и почувствовал, что плачу.

Но, обежав, путаясь в ногах и рыча от бешенства, песчаную косу, я в один миг понял, что мой ангел всё-таки не покинул меня.

Ангел всего лишь испытывал крепость моего духа.

Может быть, он высоко оценил мой вчерашний поступок: когда я столкнул девку с коленей. А она ведь, ангел мой, была такая мягкая и непоседливая.

Или, возможно, он запомнил, как решительно я оставил это судно порока и пьянства – и пошёл своей дорогой, а на зов с борта даже не обернулся.

Или допускаю, что ангела, отправляющегося в далёкий путь, попросил за меня один новорождённый космонавт: слушай, – сказал он, – там завтра мой отец будет гулять голый по пляжу и плакать, – подбери его?

…короче, неподалёку от берега в лодке скучал рыбак.

Удило его красиво изгибалось на фоне утреннего тумана.

Я кинулся к нему по воде, крича и размахивая руками.

– Брат! – кричал я, что твой Робинзон. – Брат! Плыви ко мне! Вот так удача! Брат!

Рыбок оглянулся, а дальше всё случилось быстрее, чем мне хотелось бы.

Он рванул шнур мотора, лодка взревела, и минуту спустя была уже настолько далеко, что мой призывный вопль терялся на ветру и едва ли достигал слуха рыбака.

– Чтоб тебя перевернуло, сволочь! – орал я, и сжимал соску в руке. – Чтоб твою посуду коряга разломила надвое!

Только теперь я понял, как ошибался.

Ангелов не бывает.

А ведь можно было бы нырнуть, зацепиться чем-нибудь за крючок – рыбак потянул бы удило и вытащил меня сам.

В лодке мы бы разобрались, кто кого съест.

…на песчаном, отсыревшем за ночь, грязном и неприютном берегу, по дороге к мосту, я обнаружил автомобильную покрышку, чуть обгоревшую, но ещё способную сослужить последнюю службу человеку.

Другого способа одеться у меня не было: я нёс её, придерживая наподобие платья.

Она почти скрывала всё то, что должна была скрыть.

Надо было попасть в город как можно раньше – до первых трамваев, или хотя бы с первым – может, меня подсадят на него.

«Хотя вряд ли…» – думал я, время от времени оглядываясь с ненавистью на рыбака.

Сейчас было, допустим, половина пятого, у меня оставалось полчаса или час, чтобы успеть до утренней сутолоки и суматохи, в которой я оказался бы заметен чуть больше, чем того хотел.

Руки уставали, мост был ещё далеко.

Скоро я очень утомился.

Время от времени я снова начинал плакать, но слёзы вытереть было невозможно, поэтому я прекратил этим заниматься и просто сквернословил: громко, тупо, однообразно.

Я оскорблял песок, мост, рыбака, его удочку, его лодку, реку, рыб, птиц, снова мост, свою покрышку, вчерашних девок, трёх Иванов, неизвестных грабителей. Себя, наконец. Себя особенно честно и страстно.

Когда я взобрался на мост, машин уже было много.

Голосовать я не мог – одной рукой покрышку не удержишь.

Попробовал выйти на дорогу, но никому это не понравилось: сигналили так страшно, что я вернулся на тротуар.

Иногда в мою сторону кричали из окон машин унизительные и неприятные слова.

Я плевался и что-то выкрикивал в ответ.

Всё это скоро надоело мне.

На машине мост проезжаешь на минуту-другую-третью. Но мой утренний переход через мост занял полчаса или даже больше.

Ноги саднило.

Иногда я прислонялся спиной к ограде моста и отдыхал.

Если из машин кто-то показывал мне знаками, что я больной, у меня появлялась секундная возможность тоже что-нибудь ответить им посредством жестикуляции, только очень быстро – надо было успеть перехватить свою сползающую покрышку.

Когда я наконец перешёл почти бесконечный мост и увидел трамвайную остановку, там уже стояли люди. Их было много.

Никогда я не догадывался, что состояние бесстыдства и отупения достигается человеком так скоро.

В сущности, это одно и то же состояние, осознал я.

Подходя к остановке, я уже решил наверняка, что отныне мне совсем не стыдно будет рыться в мусорных баках, нищенствовать, кривляться, лаять по-собачьи, юродствовать.

Люди смотрели на меня.

Я спокойно встал с краю остановки: мне было всё равно.

Никто не говорил ни слова и не смеялся.