— Тебе понравится, Дашок, — сказал Матвей, — обещаю!

— А Поляков зачем идет?

— У него снаряга есть, вот зачем, — раздраженно ответил Матвей. — Батя его — альпинист, окна моет. Веревки, карабины, всякое такое — без веревок мы далеко не спустимся.

И вот однажды утром в пасмурную субботу они собрались у входа в пятигорские катакомбы. Матвей спросил у Полякова, взял ли тот снарягу, и Лешка выразительно похлопал по большому походному рюкзаку.

В туннеле у входа воняло как в сортире, на стенах — высохшие пятна мочи и похабные рисунки баллончиком. Внутри было холодно, битое стекло скрипело под подошвами. Сырой бетон, переплетенья труб, теплотрассы вдоль стен, капель где-то вдали. В темных углах и провалах как будто что-то дергалось, и Даша постоянно краем глаза видела движение, но стоило повернуть голову, все замирало — тьма притворялась неподвижной. Но Даша знала — там что-то есть, оно двигается, когда она не смотрит, словно играет с ней в «море волнуется». Этот страх — как и все прочие страхи в жизни младших братьев и сестер — ей внушил старший. Однажды — классе в третьем — Даша с одноклассниками играла в «море волнуется»: выбирали водящего, Даша отворачивалась, считала до трех «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура замри!» — и резко оборачивалась, а все остальные должны были замереть, водящий ходил мимо застывших фигур, и тут важно было не зашевелиться, пока он на тебя смотрит — смысла игры Даша не понимала и не была уверена, что в ней вообще можно как-то выиграть, ей было девять, и она просто любила играть с другими детьми. Однажды после уроков Матвей пришел ее забирать и увидел, как они играют. Пока они шли домой, Матвей спросил:

— Дашок, а ты в курсе, откуда взялась эта игра?

Даша призналась, что не в курсе.

— Море волнуется — это игра про мертвецов, — сказал Матвей. — Потому что мертвецы ведут себя так же: когда ты на них смотришь, они неподвижны, но стоит отвернуться, — он выпучил глаза, — и они все поворачиваются и смотрят на тебя своими мертвыми пустыми глазами.

— Опять заливаешь.

— Хочешь верь, хочешь нет, но если ты не смотришь на мертвеца, будь уверена — мертвец смотрит на тебя.

И там, в катакомбах, пока шли по коридору, лучи фонариков метались по стенам, Даша вспоминала слова Матвея, и ей казалось, что тьма вокруг дрожит и движется, и смотрит на нее, стоит ей отвернуться. Катакомбы ветвились, и тьма сгущалась. Даша уже пожалела, что пошла, хотела вернуться, но боялась, что Матвей назовет ее тряпочкой и трусихой. Даша знала, что старший брат — трепло, но все равно жаждала его одобрения. Стена слева трещала, из швов между кирпичами сочилась и стекала ручьями вода, Даша шла мимо на цыпочках, думала, один громкий звук — и стена рухнет.

Впереди забрезжил свет — тоннель просел, бетонные балки обрушились и солнце пробивалось внутрь, лучи чуть рассеивали темноту. Здесь был тупик, огромные бетонные перекрытия, подточенные временем и водой, сложились и загородили проход — из переломов и трещин в плитах, как кости, торчали ржавые элементы каркасов — острые арматурины. Даже смотреть на них было стремно — напорешься на такой в темноте — и все, привет, мистер столбняк.

Матвей остановился прямо перед обвалом, в луче света, бьющем из дыры в потолке, по-пижонски пальцем проверил остроту торчащей арматуры.

— Ну и че мы сюда приперлись? — спросил Поляков. — Думаешь, я тут не был? Тут же завалено все, тупик.

Матвей схватил одну из плит и с какой-то издевательской легкостью сдвинул ее в сторону. Даша с Лешкой открыли рты. Матвей посветил фонарем в открывшийся пролет, оттуда завыл сквозняк и потянуло холодом. Под плитой действительно было нечто вроде прохода: две плиты свалились наискосок и куски арматуры между ними сработали как распорки, держали плиты так, что между ними оставалось пространство, достаточное, чтобы пролезть дальше.

Поляков подошел поближе, посветил фонарем — луч уперся в стену на той стороне обвала.

— Охренеть.

— Я сюда Габышевых водил в ту среду, прям в ливень, и заметил, что вода как-то странно журчит, — сказал Матвей. — Раньше в этом месте все землей было засыпано. Но годы идут, и водичкой земельку вымыло, остались только плиты и арматура.

Матвей хлопнул Полякова по плечу, тот вздрогнул от неожиданности и обронил фонарь. Матвей заржал.

— Да не ссы ты так, все четко будет.

Поляков поднял фонарь, стер с него грязь и снова посветил в пролет между плитами. С той стороны тянуло холодом.

— Чет не знаю, братан. Мы назад-то потом сможем вернуться?

— Говорю же — не ссы. Я туда уже лазил, вот стою живой. Ты думаешь, я зачем тебя просил снарягу взять с карабинами? Для красоты, что ли?

Поляков продолжал светить фонарем в провал, вытер запястьем пот со лба, сделал шаг назад.

— Я туда не пролезу.

— Так, ты мне это брось, понял? Ну или оставь снарягу, если ссышь, мы с Дашкой пойдем, да, Даш?

Даша неподвижно стояла чуть поодаль, тоже онемевшая от страха.

Поляков схватился за лямку рюкзака.

— Еще чего. Вы снарягу просрете, а мне батя потом жопу оторвет?

— Ну тогда лезь давай и не выеживайся.

Лешка обернулся на Матвея.

— Совсем за дебила меня держишь? Ты ж не лазил туда. Ты нас с Дашкой спецом позвал, чтоб проверить. Сам ссышь в эту дыру лезть, а нас позвал, чтоб посмотреть, не обвалится ли вся эта ебала на голову, если сунуться.

Матвей изобразил на лице оскорбленное достоинство. Даша подумала, что Лешка вполне мог угадать. Но в этот раз Матвей не стал отпираться, он лишь презрительно плюнул ему под ноги и направился к дыре.

— Поверить не могу. Просто смех, — пробормотал он, протискиваясь между плитами, хватаясь за обломки арматуры.

Даша смотрела на него, и в груди сжималось и холодело. Матвей карабкался не больше минуты, но