Войдя в гостиную, она с удовольствием оглядела картины. Кое-что не отказалась бы прихватить с собой, но вот этого как раз нельзя. Нельзя категорически. На всякий случай Лада натянула нитяные перчатки, те самые, в которых накануне бралась за замороженную гранату.

Ключик оказался там, где и сказала Марина, так на ладошку и вывалился из-под конторки. Не соврала, стало быть. На том свете зачтется.

Все так. Сейф обнаружился, где следует, и открылся с первой же попытки. Собственно, не сейф, а вмурованный в стену плоский ящичек с железной крышкой. Как открыла дверцу, на пол выпала толстая коленкоровая папка на тесемочках. Лада папку подобрала, положила на стул и заглянула в сейф. Перетянутая резинкой пачка четвертных, рублей восемьсот. Негусто. Впрочем, это не главное. Главное же стояло, прислоненное к задней стенке, закутанное в байковый плед. Оно? Сдерживая дрожь в руках, Лада принялась развязывать пожелтевшую от времени толстую бельевую веревку. На ходу отметала мысли о неприятном сюрпризе, который мог приготовить покойничек для особо любопытных: потянешь за веревочку – и как бабахнет! Или газом ядовитым обдаст… Вряд ли – слишком бесхитростно выглядит пакет. Под пледом открылась газета с большим зернистым портретом Никиты Сергеевича, победно вздевшим увесистый кулак. Шестьдесят второй год. Руки прочь от Кубы! Мы вас похороним! Газету долой. И марлю. Показались знакомые разные глаза…

Антикульминация. Ноги не держат. Положив картину, Лада села на пол, борясь с дурнотой и головокружением. Не вышло – заставила себя встать, доковылять до туалета, склониться над почернелым унитазом… Вроде полегчало. На обратном пути аккуратно прикрыла нагло распахнутую дверь в спальню, отводя глаза.

Навалилась безучастность. Одеревеневшими руками Лада размотала марлю и, прислонив Мадонну к стене, вперила в нее взгляд. Ничего. Не обожгли глаза Богоматери, как тогда, со слайда. Отток адреналина? Или?..

Не слишком ли просто все? И ключик лег прямо в руку, и сейф, как по мановению волшебной палочки, отворился на простейшую комбинацию, на которую нормальные люди даже ячейку в вокзальной камере хранения не запирают. И сокровище оказалось именно там, где его в первую очередь стали бы искать. Как нарочно.

– Подмененная ты? – Лада вглядывалась в глаза Мадонны, ища в них ответа. Глаза молчали – отстраненно, холодно, без осуждения и без сострадания. – Ну, не искусствовед я, понимаешь? И комиссию пригласить не могу… Малыш, ну хоть ты скажи…

Божественный младенец безмятежно улыбался чему-то своему, провидя, должно быть, не только крестный путь свой, но и вящую посмертную славу.

Газета с фотографией Хрущева. Пожелтевшая веревка, сохранившая белизну лишь в тех местах, где были узлы… А в соседней комнате – мертвый кощей, свободный наконец от каторги собственной одержимости.

Может быть, начинал он, думая о надежном и выгодном вложении капиталов. Но, сомнения нет, потом собирательство превратилось в манию, в жгучую, мучительную страсть к крашеному холсту, в болезнь, сходную с алкоголизмом или наркоманией. Скупой рыцарь был счастлив лишь над разверстыми сундуками со златом. Так можно ли поверить, чтобы Мурин, двадцать лет назад упрятав под замок главное свое сокровище, с тех пор ни разу не созерцал его?

– Не верю, – пробормотала Лада. – Каждый день небось балдел, упивался обладанием, фетишист.

Она поднялась с пола и пошла за ответом в спальню. Синий кощей скалился в потолок, и вид у него был самодовольный и лукавый.

– Ну, и куда спрятал? – спросила Лада, уперев руки в боки.

Мурин не отвечал.

– В молчанку поиграться решил? – суровым голосом осведомилась Лада и подошла поближе к кровати, точнее, к тахте.

Уж не внутри ли, под матрасом пружинным, держит? Поднимет его и любуется. Придется переворачивать гада.

Она сделала еще шаг к кровати и, отвернувшись, дотронулась до холодеющего плеча, надавила.

– Пу-ук! – неожиданно сказал Мурин. Только не ртом.

– Ах, вот ты как! Ну ладно же! – Лада вдруг расхохоталась, заливисто, истерически. – Он еще и издевается.

Она резко, сильно тряхнула. Мурин перевернулся и с глухим стуком повалился на пол, увлекая за собой одеяло и грязную простыню. Лада ухватилась за край тахты, подняла рывком.

Слой старых газет. Под газетами – сложенное вдвое шерстяное одеяло. Под одеялом – аккуратные бумажные сверточки. Лада взяла один, развернула. Облигации на тысячу рублей каждая. Государственный заем СССР 1947 года (восстановительный). Тьфу!

Весь ящик был забит старыми облигациями. Что ж, их хранят многие, особенно старики, веря ежегодным заверениям, что погашение начнется как только так сразу. Но что сказать про купюры, утратившие силу еще в начале шестидесятых? А ведь их тут тоже немало… Впрочем, в коробочке из-под ботинок «Скороход» среди резаной бумаги нашлись три завернутых в пергамент металлических брусочка, каждый из которых, будучи развернут, рассыпался на десяток золотых червонцев с рельефным профилем Николашки Последнего. Тридцать. Символическая цифра, когда дело касается денег… И сразу расхотелось брать червонцы.

– Что ж ты? – упрекнула практичная Лада. – Твои, честно заработала. Каждая монетка не меньше трех сотен тянет. «Волгу» новую через благодетеля прикупишь. Плохо ли?

– Не возьму, – прошептала Таня.

– Ну и дура!

– Сама дура! – огрызнулась Таня. – Кто ты такая, вообще? Тебя сегодня уже не будет.

– А тебя?..

– Заткнись и складывай монеты обратно! – оборвала Таня этот шизофренический диалог.

Лада со вздохом завернула десятирублевики и уложила их в коробку.

Больше ничего интересного в тахте не нашлось. Пришлось ее закрыть и водрузить обратно неожиданно потяжелевшего Мурина.

Потом началось занятие, одновременно лихорадочное и занудное, как известно всякому искателю искомого. Распахивались стеллажи, перебирались папки с офортами и графикой, книги – а вдруг оно там, за аккуратными, пыльными рядочками. Переворачивались картины – а вдруг на изнанке. Простукивались в поисках пустот массивные рамы, стенки мебели, паркет. От здравого смысла и следа не осталось, обследовались уже места заведомо невозможные – сортир, ванная. Принялась даже откручивать ножки от табуреток в расчете на тайник…

– Идиотка! – в сердцах сказала себе самой, вспомнив, что в прихожей есть антресоли. – Ежу понятно, что там.

За створками повеяло многолетней пылью, горьковатой сухой гнильцой. Лада потянула на себя картонный короб, но тот лопнул в ее руках, и по груди больно застучали увесистые тома. Один поймала. Максим Горький, полное собрание сочинений. Не успела даже выругаться – пронзительно и непривычно долгими гудками зазвонил телефон. Вздрогнула, выронила книгу, спрыгнула со стремянки.

– Алло! – хрипло и раздраженно сказала она в трубку.

– Простите, – отозвался удивленный, вежливый и чем-то знакомый голос. – Я, наверное, не туда попал. Мне Родиона Кирилловича.