«А это что такое?» – спросил его Самуэль.

«Это что? Ты, что ли, про мою новую жизнь? В которой мне не придется спать в подъездах и перебиваться мелочовкой? В которой полиция не будет отвешивать пендели за то, что стою не в том месте?»

Самуэль смотрел на блестящие черные ботинки Пса и на винтовку, висевшую у него на плече, словно сумка.

«Это, – сказал Пес, – это сила. Я тот, к кому люди прислушиваются. Бери с меня пример. Не вечно же смотреть кино про копов и бандитов из-под сидений. Надо жить реальной жизнью».

«Думаешь, туфли делают пса человеком? Ты всю жизнь будешь псом».

«А тебе и этого не видать».

Но это было давным-давно, еще до Мирии, до протестов. До тюрьмы. И тем не менее каждый день своей тюремной жизни именно Пса он узнавал в солдатах и надзирателях. В молодых людях, не имевших понятия, что они творят. В тех, кто вставал по стойке «смирно», гремел винтовками по решеткам, рявкал заученные команды. А правда заключалась – на тот момент, а может, и на много последующих лет – в том, что Самуэль завидовал ботинкам Пса. И его форме. Неужели он завидовал тем, кто не хотел чего-то большего, не хотел подняться из грязи и стать кем-то?

Самуэль отложил фотографии. Человек перегнулся через стол, взял их и стал медленно рассматривать, пока Самуэль открывал альбом. На большинстве страниц целлофан отстал, и многие фотографии выпадали, когда Самуэль перелистывал альбом. Там был торт на день рождения с воткнутой в него пластиковой куклой, отчего казалось, что она одета в платье из розовой и белой пены. Рядом стояла девочка в похожем платье, в толстых очках и с широкой улыбкой. И мальчик – тот, что был в военной форме, но совсем еще ребенок – с платочком в кармашке, по-бандитски гнувший пальцы. Дальше мальчик с девочкой в праздничном платье стояли перед закрытыми шторами, держась за руки с недовольным видом, так что у девочки дрожали, размываясь, губы. И хотя это были чужие воспоминания, они растрогали Самуэля, и он вспомнил ту женщину, которая подобрала его у тюремных ворот, отвезла к себе, накормила, приодела и попробовала что-то выяснить о его семье.

«Извините, – сказала она, – не могу найти никакой информации о Мирии или Леси. Про них тут ничего, а ваша мать, боюсь, скончалась несколько лет назад. Но мне удалось найти вашу сестру. Я отвезу вас к ней, это не очень далеко. Уверена, она обрадуется вам».

Когда женщина привезла его к дому сестры, она похлопала Самуэля по плечу, словно расталкивая ото сна:

«Мы на месте, дядя».

Улица была оживленной, по обеим сторонам высились жилые дома, а тротуар был завален мусором. Женщина за рулем указала на мятно-зеленое здание метрах в десяти, с темными окнами:

«Вот это. Седьмой этаж, номер два. Извините, не могу подняться с вами. Здесь нельзя парковаться, видите? – она указала на дорожный знак. – Я немного покатаюсь вокруг квартала. Если не выйдете… ну, через четверть часа, тогда я пойму, что все в порядке, окей?»

«Да. Спасибо».

Он вошел в дверь сплошь из стекла. Пол и стены были облицованы зеленой плиткой в серую и черную крапинку. Самуэль стал медленно подниматься по ступенькам. Поднявшись на седьмой этаж, он почувствовал страх. Но громко постучался и стал ждать. Открылась соседняя дверь, и вышла женщина в халате, с младенцем на боку и бутылкой пива; к ногам ее жались еще два ребенка.

«Кого ищете?»

«Мэри-Марту».

Женщина отпила пива.

«Она в третьей».

Женщина стояла и смотрела, как он прошел к следующей двери и постучал. Вскоре ее открыла толстушка средних лет. На ней была белая блузка, криво сидевшая на пышных формах, серые брюки и черные лодочки. На голове – дешевый светлый парик, длинный, с челкой. Толстушка окинула его хмурым взглядом и сказала:

«Я все думала, когда ты явишься сюда. Слышала, новое правительство дает свободу заключенным».

«Да».

«Надо думать, ты хочешь войти, – сказала она, шагнув в сторону. – И чтобы тебя покормили. Кухня там. Можешь хлеба пожевать. Ужин я еще не начинала. Дети сегодня поздно придут».

«Спасибо», – сказал Самуэль.

Кухня была тесной. Двум людям здесь едва хватало места.

«Ну, бери хлеб, – сказала Мэри-Марта. – Тут прислуги нет».

На стойке лежала в пакете нарезанная буханка, но ни масла, ни джема не было. Самуэль взял ломоть и стал жевать всухомятку.

Мэри-Марта достала из выреза блузки мятую пачку сигарет и желтую неоновую зажигалку. Закурив, она проговорила краем рта:

«Ты же слышал, что Леси умер».

Самуэль перестал жевать.

«Нет».

«Ну, я пыталась передать тебе. Я не виновата».

«Как?»

«Сказала кое-кому, кто сказал, что знает одного…»

«Нет, как он умер? Я об этом. Мы слышали выстрелы и взрывы последние месяцы. Это был взрыв?»

«Ой, что ты. Это гораздо раньше случилось. Уж лет шестнадцать прошло. Ему бы сейчас было двадцать четыре?»

«Двадцать пять».

«Значит, лет шестнадцать-семнадцать».

«Так как он умер?»

«Господи, Самуэль, что ты заладил? Я не знаю. Просто умер. Лихорадка у него была».

«И вы не пошли в больницу, к врачу?»

«На какие деньги? Тебя не было. Мама с папой постарели. Я была с животом и практически одна».

Они постояли молча, и Мэри-Марта указала на хлеб:

«Ты наелся?»

Он кивнул, держа в руке надкушенный ломоть.

«Тогда закрой, блин, пакет. Заветрится».

Он закрыл пакет и надел пластиковый зажим.

«И давай ищи работу, – сказала Мэри-Марта. – Хоть бы попрошайкой. Дело, конечно, твое, но не жди, что будешь жить на всем готовом, как в тюрьме. У меня двое детей, не забывай, – еще третьего не хватало».

Самуэль прожил у сестры три месяца. Ключа ему делать не стали, и нередко он ждал на улице до вечера, пока вернется Мэри-Марта, потому что дети ему не открывали – якобы не слышали, как он стучал, из-за музыки или телевизора. Кроме того, они не пускали его в ванную, вынуждая ходить в вонючие уборные в парке, где не было туалетной бумаги и не закрывались двери.

«Что он тут делает? – говорил племянник. – Он воняет. И жрет все подряд. А еще из-за него ты мне новые туфли не купила, как обещала».

«Я молчала столько времени, потому что он нам вроде как родня, – говорила племянница, – но он подглядывает за мной через скважину в душе и в спальне. И себя трогает. Мне с ним опасно оставаться. Он меня изнасилует».

Брат ее поддержал: