что ты ее тогда? Приказали. Да, это серьезно. Когда зависишь, не то сделаешь, так и не мучайся. А вспоминается. А если бы и не вспомнилось — убил-таки. Подумаешь, кошка. Вон и не кошек в зале навалом. Так — то не я. Не ты — это утешает. В кратере действующего мрут микробы, им тоже ничем не поможешь. Но ведь живут. Иди-ка ты обратно. Они и языка твоего, микробы, не поймут, у них, микробов-то, и до слов еще дело не дошло, чего мокнешь? Без тебя ведь начнут, и удовольствия не получишь. И никому не поможешь, каждый день ведь — туда, и каждый час ведь туда же. А может, помогу? Но не этим. Эти уже едут. Все, что ты можешь (не едут, а катятся вниз, лихо полязгивая железом), — это описать их путь, чтобы другим неповадно было т а к катиться и садиться на такой поезд. И все? Мало? Вряд ли от тебя будет польза, когда в вагоне, летящем с откоса, ты будешь мудро мыслить и здраво рассуждать. Смешно. И шерсть мокрая, и губы мокрые. Больше никогда не целоваться, что ли? А зачем тогда жить? Пора? Пора.

XXIV

Свет стал чуть лучше. Зазвучала музыка. На помосте Муж и Жена. Со всех четырех сторон опустились огромные прозрачные иссиня-белого цвета стекла. И сразу же пара выросла, вдесятеро. Увеличилась. И стала видима всем сидящим в зале, даже и из самой высшей точки последнего ряда. Отчетливо, одинаково были видимы двое стоящих на помосте.

— Приготовились…

Голос сказал это не равнодушно, что-то запершило у Таможенника в горле. Вздрогнула Муза. Положила руку на колено Гримеру. Он положил свою ей на грудь, они обнялись еще крепче и застыли.

Легкие, как птицы, порхающие в зимних садах, Муж и Жена разошлись в разные стороны. Она сделала реверанс. Он поклонился сдержанно и торжественно. И вдруг подошел к ней и одним рывком сильных тонких пальцев руки сорвал с нее рубаху. И увеличенная, ясная, белая нагота вспыхнула и ударила каждого по глазам, по сердцу, по телу, словно ток прошел сквозь сидящих в зале.

Шуууу — выдохнули в зале. И застыли. Они опять поклонились один раз, другой, четвертый и отдельно — пятый, туда, где должен был, наверное, находиться Таможенник. Таков ритуал. Жена подошла к Мужу, встала на колени и руками медленно стащила с него рубаху. Она сползла, легко шелестя и блестя. И вспыхнул красный свет. Тела стали еще более огромны. Была заметна каждая морщинка, тень, каждая складка и даже волосок, который рос у нее чуть выше правой ключицы. Не вставая с колен, Жена повалилась навзничь, неподвижная, застывшая, ждущая… Огромная, как весь этот зал. Муж стоял, опустив руки. Опять голос Таможенника, уже вопросительный.

— Приготовились?

Жена кивнула головой.

— Начали. — Таможенник выдохнул это, и пальцы его ощутили кожу Жены, в них еще не прошло ощущение ее грубоватого, но напряженного и медленного звука, воспоминание выступило капельками пота на кончиках пальцев. Таможенник вытер руки о платок. Что-то происходило в нем помимо его воли и ума. Его Муж и Жена были хороши…

«Слушай, а они хороши», — сказал себе Гример.

«Надо же, — подумала Муза, — сколько раз видела их и никогда не представляла, что они красивая пара. И чего они бегают друг от друга?»

Осветители вытерли пот с лица. Все было как надо. Можно, по крайней мере, перевести дыхание.

«Я никогда не видел ее такой, ее подменили», — удивился Сто шестой. За десять лет он наизусть выучил это тело. Оно же на самом деле было старее. Но Сто шестой промолчал. Только напрягся весь, вспомнив ощущения свои от этой кожи.

«Боже мой! — что-то, казалось, вот-вот лопнет в Сто четырнадцатой. Она больше десяти лет каждый вечер гладила лицо Сотого, эти волосы, эти плечи, даже любила их, но она никогда не видела его таким. — Ооо», — застонала и тут же закрыла рот руками.

А в это время, в это время все уже начиналось. Началось. Распаренная красная огромная туша приблизилась к себе подобной. Наверное, весь зал вместился бы в эти тела. Зубы впились в кожу плеча так, что брызнула кровь. Ууф… — выдохнул зал.

А они, уже не отрываясь, перевернулись, покатились, руки судорожно стали рвать кожу и волосы, они рычали, хрипели, перекатывались, огромные, словно саранчой кишащее, переливающееся поле. Зеленый цвет сменил розовый, потом вспыхнул фиолетовый — цвет гармонии. С горы в гору помост начал раскачиваться, как лодка во время шторма, и они держались друг за друга. И еще крепче были объятья и боль их. Этот комок мяса швыряло о борт, они бились головой, откатывались, переворачивались, но никакая сила не могла разъединить их сейчас, даже смерть, они достигли вершины своей жизни — Главная пара Города, Муж и Жена, все в крови, с вырванными кусками мяса, рыча, плача, ненавидя друг друга, проклиная друг друга, были счастливы, и каждый еще ухитрялся думать в этом месиве, движениях, крови и боли о тех, с кем они были вчера, о тех, кого они видели и кого бы хотели за свои долгие годы на работе, в коридорах, в зале…

— Не могу… не могу, сейчас! — сильнее их рычанья и крика повисло в воздухе. Сто шестой не выдержал, и тут же Сто четырнадцатая вскочила, взвизгнула и вцепилась в волосы впереди сидящих и еще несколько человек присоединилось к ним.

Они были возбуждены, достаточно было одного толчка, крика, чтобы поднять зал.

Так маленький огонек бикфорда взрывает тол.

Но Таможенник хорошо знал свое дело.

— Свет.

Зажегся свет.

— Стоп.

Пара остановилась.

И застыла неподвижно в крови и поту, он только чуть приподнял голову — бедный гладиатор.

Второй раз за вечер — это уже слишком. И первый раз — такого за всю помнимую историю Города не было, а тут…

И пришлось снова швырнуть под колеса крикунов. Правда, меньше, чем прежде, но что-то все же разладилось в управлении вагонами. Неужто весь зал надо переехать колесом? Нет, на этот раз отрезвление пришло мгновенно. Опять все скрылись в себя, и только бедные жертвы собственной несдержанности, оглядываясь на остающихся в зале и лежащих на сцене, были уводимы из зала. А в это время уже стекла уходили вверх, и на сцене вместо огромных лежащих красных, распаренных груд осталась лежать пара полузадушенных червяков, которых и рассмотреть-то было трудно. И из-за них?.. Оглядываясь, уходили уводимые, жалея