Они с Ильей сидели на даче – клочке земли со старым сараем посередине. Снежана с тоской смотрела на пожухлые цветы. Эту дачу, оставшуюся от родителей Ильи, она терпеть не могла, а он ее любил, был привязан к этому месту, где из-за огромных сосен, не пропускавших свет, земля была всегда мокрой, а комары не давали житья. Снежана мерзла там даже в самые жаркие дни, но ездила честно, каждое лето. Пыталась «возделывать» цветочные клумбы, оставшиеся от свекрови – заядлого цветовода. Снежана и в городе не отличалась особой хозяйственностью, а здесь, где нужно было мыть посуду холодной водой, пользоваться летним душем, выметать дощатый пол и сидеть за накрытым старой скатертью колченогим столом, на нее накатывала такая тоска, что не продохнуть. Она не могла понять, почему за столько лет нельзя было хотя бы купить новый стол. Или поменять скатерть. А муж здесь отдыхал, душой, сердцем, мыслями. И не разрешал ей ничего менять в доме. Ему нравилась скрипучая дверь, которую проще было сжечь, чем смазать. Нравилась вечная тень, застилавшая весь участок, и нравились старые качели, висевшие между двумя соснами. Он сажал Снежану на качели и раскачивал, искренне считая, что это очень романтично и ей все безумно нравится. У нее же всегда был плохой вестибулярный аппарат, ее даже в детстве тошнило на качелях. Деревянная доска была всегда мокрой и всегда грязной, а веревки могли порваться в любой момент. Снежана старалась не двигаться, ожидая, что не выдержит первым – старые сосны, прогнившие веревки, полусгнившая доска или ее желудок. Илья видел, что жене не нравится ездить на дачу, но он надеялся, что она привыкнет и полюбит это место так же, как любил его он.

Илья общался с соседями, с которыми дружил с самого детства и от которых у Снежаны начиналась изжога. Перенести соседские шашлыки она могла только на таблетках, которые ела горстями. Не нашла она общего языка и с женами мужниных друзей, которые, как заполошные, варили варенье, ходили за грибами, возделывали свои три сотки, растягивая парники, хохотали, пили, ругались, растили детей, толстели, умудрялись варить борщи на старых кухнях, лепили вареники на таких же колченогих столах и были счастливы, когда мужья сажали их на качели – такие же старые и мокрые, привязанные между деревьями. Снежане казалось, что эти женщины живут в каком-то другом измерении – они пили ликеры или джин с тоником и считали, что от красного вина будут черными губы и зубы. Они жарили картошку с сосисками на вонючем масле и по вечерам украшали себя золотыми кольцами – чтобы на каждом пальце, и желательно по два.

Но Снежана терпела, научилась терпеть. Не потому что настолько сильно любила мужа, а потому что не хотела скандалов. Поначалу она пыталась с ним поговорить, объясниться, но Илья не понимал, что у нее начинаются чесотка, диарея и мигрень, едва она заходит на участок. Он замыкался в себе и молчал. Мог молчать и два, и три дня. Снежана сходила с ума от этой игры в «молчанку». С годами она поумнела и просто уезжала, сославшись на музейные дела. Именно там, на этой даче, возвращаясь от соседей, Илья завел разговор о том, что устал от всего – от нее, от их жизни, от быта, от столицы, от квартиры, в которой они вынуждены тереться друг о друга. Он сказал, что хочет переехать на дачу и жить здесь – только здесь ему спокойно дышится, он отдыхает.

– От чего? – спросила Снежана.

– Что? – не понял Илья.

– От чего ты отдыхаешь? – не сдержалась она.

Это была еще одна больная тема. Илья не работал уже много лет. Помимо дачи ему досталась в наследство от родителей маленькая квартирка на окраине Москвы, которую он сдавал. Сколько Снежана ни просила продать квартиру и расширить их жилплощадь, Илья не соглашался. Впрочем, детей у них не было, и двух комнат вполне хватало. Снежана, которая работала всегда и панически боялась потерять место, искренне не понимала, как можно не работать. Илья же считал ее виноватой в собственном бездействии. Говоря откровенно, чувство вины он умел вырастить в ком угодно. Особенно в ней. У Ильи все были виноваты. И она в первую очередь.

Был короткий период в их жизни, когда Снежана чувствовала себя почти счастливой. Они купили машину, и она пошла на курсы вождения, сдала экзамены и получила права. Илья тоже собирался, но позже. После нее. Они поехали на дачу, и Снежана от ощущения независимости, сознания того, что может приехать и уехать в любой момент, забылась. Наверное, сказалась неопытность. Они попали в аварию. Ерунда, казалось бы. Никто не пострадал. Отделались легким испугом. Но Илья сильно ударился, потому что был не пристегнут. У него начали болеть шея и спина. К врачам он идти отказывался наотрез. Когда ему стало тяжело дышать и от вдоха начинало колоть под ребрами, она отвезла его в больницу. Оказалось, смещен позвонок. Сделали операцию. Неудачно. Потом еще одну. Снежана забрала мужа из больницы и привезла на дачу. Илья шел на поправку, но очень медленно и как-то неохотно. Она ездила в музей – выезжала в шесть утра и возвращалась назад, простояв два часа в пробках. Из-за руля вываливалась, но все равно приезжала на дачу, потому что чувствовала себя виноватой. Илья, по прогнозам врачей, уже должен был ходить, но он все еще лежал, и Снежана приносила, относила, перестилала, стояла у кровати и бежала по первому зову. Тогда-то и случилась эта связь. Она была так измотана, измучена, так хотела вырваться из этого круга, что не могла себе отказать.

Илья все-таки встал, но ему было тяжело ходить, тяжело стоять. Врачи говорили, что нет никаких оснований переживать – все в порядке, просто период реабилитации займет чуть больше времени. Тогда Илья и уволился с работы. Снежана видела, что с мужем все в порядке – у соседей в гостях он прекрасно ходил, забывая о трости, с удовольствием ел картошку и пил водку. К соседям приехали гости – то ли троюродная сестра, то ли жена двоюродного брата. За столом появилась некая барышня, налитая, как недоеная корова, с таким же осоловевшим, бездумным взглядом, с белой грудью с синими прожилками вен, открытой почти до самых сосков.

– А чё вы делаете? – спросила барышня у Ильи.

– Я – рантье, – ответил он гордо.

И барышня заколыхалась от красивого, незнакомого слова, заколосилась, налилась еще больше и подалась грудью в его сторону. Илье это было приятно, а Снежану передернуло от брезгливости.

– Он сдает свою квартиру, на это и живет, – вмешалась она. – Квартира маленькая, денег мало.

Барышня обиделась. Илья тоже. Снежана осталась виновата в том, что испортила вечер.

Может, Илья выпил лишнего, может, сказалось полнолуние – кто его знает. На небе висела огромная оранжевая луна невероятных размеров, которая скорее могла вызвать ужас и панический страх, чем восторг. Он признался в том, что больше ее не любит. И вообще никогда не любил. И задыхается с ней. Да, он устал, смертельно устал. Наверное, им нужно пожить раздельно. Она ведь никогда не полюбит этот дом, этот поселок так, как любит его он. Снежана кивнула, соглашаясь. А что она должна была сделать? Ей вдруг стало все равно. Даже лучше, если они будут жить отдельно.

– Почему ты молчишь? – возмутился Илья и остановил ее прямо там, на дороге.

Ей было плохо. Ее тошнило. От шашлыков во рту остался привкус уксуса. В голове звенело от детского крика. Она еще подумала, что орущие дети, приходившие в музей на экскурсии, ее не волновали. Она их даже не слышала, не замечала. А вот эти, местные, бегающие вокруг стола, дергающие взрослых, хватающие со стола куски хлеба, ее не просто раздражали – она их ненавидела. Они ей «тыкали» и называли по имени, от чего она выходила из себя и поправляла каждого, схватив за руку. «К взрослым нужно обращаться на «вы», – говорила она твердо, покрепче сжимая детскую руку. Соседи усиленно делали вид, что ничего страшного не произошло, но Снежану никто не любил. Соседки поджимали губы – мол, что возьмешь с женщины, которая сама не рожала? Снежана ненавидела их еще больше. Илья это чувствовал и очень переживал. Зачем она соглашалась на эти дачные посиделки? Ради него? Он этого не понимал, как не понимал, как ей может здесь не нравиться. Так ведь хорошо! Место уникальное, стародачное, нажитое, высиженное. Тут каждая деревяшка – история нескольких поколений, а она твердит, что все нужно выбросить на помойку. Все, начиная со стола. Сжечь дотла и построить новое.