Она даже не подняла на него глаз, когда он подошел. На коленях у нее стояла тарелка суши.

– Не могу, – сказала Элизабет и покачала головой.

Внутри у Дэвида все сжалось.

– Мы женаты всего неделю, – сказал он. – Первые дни все молодожены чувствуют себя странно, это нормально. Может, я на тебя слишком давлю? Мне сбавить обороты? Я ведь пока только учусь. Прости, если…

Элизабет взглянула на него с недоумением, затем улыбнулась и приподняла зажатые в руке палочки для еды.

– Не могу есть этими штуками. Ни разу в жизни не ела палочками. А вилок у них нет. Я специально спросила – говорят, нет, и все тут.

– Смотри, – сказал Дэвид, забирая у нее палочки. Ловким движением он сложил их в виде пинцета. Нижняя оставалась неподвижной, а верхняя, подчиняясь нажиму пальцев, поднималась и опускалась. – Это совсем не сложно. Надо только потренироваться.

Элизабет взяла в руку палочки, и Дэвид помог ей правильно сложить их. Не без труда, но ей удалось поднести ко рту ломтик суши. Маленькая победа мгновенно приободрила ее.

– Вот видишь, всего-то и делов! – сказал Дэвид.

– Правда! – согласилась она.

* * *

Через три дня они отважились сходить в буфет, а потом – на залитую солнцем главную палубу. Деревянный пол приятно обжигал ступни. Вечером, уединившись на балконе в кормовой части, они наблюдали, как медленно погружается в море солнце, на глазах превращаясь в жидкий огонь. Водная гладь серебрилась в свете восьмидесяти восьми созвездий, вспениваясь в кильватере «Элейшна», спешащего к берегам Белиза. Дэвид чувствовал под ногами ровный гул винтов. И в нем слышалось имя Элизабет.

Дэвид предложил ей что-нибудь выпить и повел к ближайшему бару. В тесном зале стоял сверкающий белый рояль, рядом располагалась барная стойка с двумя десятками обитых кожей табуретов. За роялем сидел светловолосый курчавый юноша и с увлеченным видом играл «Пианиста» Билли Джоэла. Дэвид и Элизабет устроились у стойки, подальше от веселой компании девушек-хохотушек, и заказали двойной «Май Тай».

По стойке были разбросаны нарядные нотные сборники, и пианист, закончив пьесу, кивнул на них. Элизабет полистала ноты.

– Фу, ну и фигня! Может, «Десперадо»? или «Маленькую танцовщицу»?

– Да-а-а, точно! – завопила одна из девушек. – Давайте «Танцовщицу»!

Но подруги подняли ее на смех и, переговорив с пианистом – тот отвечал с выраженным австрийским акцентом, – упросили исполнить их любимую песню. Тот, подмигнув, бойко заиграл весьма интересную аранжировку «Делайлы». Дэвид терпеть не мог эту композицию, но теперь был готов пересмотреть свои взгляды.

Элизабет тем временем выудила из стопки нотных тетрадей белую папку. На ней черным фломастером было выведено одно-единственное слово: «Рахманинов». Внутри лежали отксерокопированные ноты концерта № 3.

– То, что надо, – сказала Элизабет.

Для Дэвида, чье знакомство с нотной грамотой ограничивалось недолгим опытом игры на рожке на уроках музыки в начальной школе, эта партитура была не понятнее картины абстракциониста. Сумасшедшее нагромождение шестнадцатых и диезов, смена ключей и россыпь стаккато – смотреть страшно. Любитель Джоэла и Eagles вряд ли одолеет больше страницы. Не хватит ни опыта, ни таланта, ни темперамента.

– Проверка на вшивость, – сказала Элизабет.

– Брось, ну что ты такая злая?

– Я не злая. Я честная. Эти дуры думают, он виртуоз. А я подозреваю, что он, кроме сраного рока, в жизни ничего не играл.

Дэвид сделал еще глоток «Май Тай», оперся локтями о стойку и в ожидании шокирующего разоблачения принялся помешивать лед в стакане коктейльным зонтиком. Наконец пианист доиграл последнюю ноту, и Элизабет, не дожидаясь, пока девицы закажут еще какого-нибудь Джона Майера, протянула ему папку.

Он взял ее не глядя, но, когда понял, что держит в руках, замер. Глаза его засветились узнаванием и тут же – смесью тоски и чувственного наслаждения

– Спасибо, – после долгого молчания произнес музыкант.

Он смахнул с папки пыль, раскрыл и поставил перед собой на пюпитр.

Хохотушки притихли и уставились на него с некоторой опаской.

Пианист просто сидел, уставившись в ноты.

Элизабет громко хмыкнула. Дэвид ждал.

Юноша сделал глубокий вдох. Медленный выдох.

Он ждал, когда музыка позовет его. И это случилось.

Пальцы упали на клавиши и тут же исчезли, растворились в движении и звуке, рождая божественную музыку. Это были звуки творения, звуки вдохновения, голос человеческого духа, вырвавшегося на свободу из долгого заточения. Это была мелодия, которую иногда слышал в своей голове Дэвид, засыпая и думая в полудреме о еще не написанной статье. Это был голос, поднявшийся над шумом толпы, голос человеческого подвига. Крик ребенка, возвещающего матери о своем появлении на свет. И тихий шепот любимой.

Пианист доиграл концерт.

Еще некоторое время все просто молчали. Элизабет встала и вышла из бара. Толпа в дверях раздвинулась, пропуская ее. Австриец сидел, глядя в ноты.

– Конец, – наконец сказал он.

И это действительно был конец. В Белизе он сошел на берег, и больше Дэвид о нем никогда не слышал.

* * *

Элизабет не пошла в каюту. Она больше часа бесцельно бродила по кораблю, заглянула в курительную и кают-компанию – здесь несколько бразильянок играли в пинг-понг на старом кофейном столике, – миновала большую прачечную и наконец очутилась на дальнем кормовом мостике, о существовании которого большинство пассажиров, скорее всего, даже не подозревало. Впервые Элизабет нашла на корабле место, где не было ни души, только на спинке деревянного палубного шезлонга болтался лифчик от бикини. Элизабет подошла к поручням.

С того самого дня, как похитили Элейн, мир превратился для Элизабет в набор жестоких случайностей. Строго говоря, это и помогло ей выжить. В ее вселенной не было места жалкому оптимизму. Может быть, это было и к лучшему? Может быть, в жизни следовало полагаться не на надежду, а на точный расчет?

В отличие от сестры, в шесть лет написавшей натюрморт с бананами, который можно было смело вывесить в галерее в Сохо – и посетители принимали бы его за раннюю Фриду Кало, – Элизабет поражала своими успехами в математике. Ее всегда восхищало, как при решении уравнения составные числа складываются, подобно частям головоломки, образуя искомый «х». В те же шесть лет она самостоятельно вывела принцип действия кубика Рубика и могла сложить его даже с завязанными глазами – надо было только знать, сколько раз кубик повернули. Но больше всего Элизабет увлекала теория вероятности. Вместе с доброй половиной американцев она с удовольствием смотрела телевикторины, в которых ведущий торгуется с победителем, предлагая ему обменять выигрыш на ящик с «сюрпризом». Элизабет уже знала: согласно математической вероятности, более значительный выигрыш находится именно в ящике, значит, выбирать надо «сюрприз». Когда они с Дэвидом учились в колледже, Элизабет возила его в Атлантик-Сити, в казино, где еще играли в блек-джек на две колоды, и учила азам подсчета карт. И это было не развлечение – математическим выкладкам Элизабет подчинила всю свою повседневную жизнь. Собираясь в супермаркет за продуктами, мысленно прикидывала, какова в данное время суток вероятность автомобильной аварии с учетом всех факторов: времени (сильно ли загружена дорога? будний день сегодня или выходной? дети уже пошли из школы? не ожидается ли вечером футбольный матч или концерт?), состояния дорожного покрытия (наблюдалось ли выпадение осадков в виде дождя или снега? ведутся ли где-нибудь на пути следования строительные работы?) и надежности транспортного средства (не взял ли Дэвид «санденс», оставив ей старый «кавальер»? когда был последний техосмотр? а замена резины?). Затем Элизабет взвешивала необходимость самой поездки: переживут они неделю без арахисового масла? А соус без хереса будет съедобным? Под конец она соотносила потребность в продуктах и вероятность аварии. Если согласно ее расчетам, основанным на изучении информации из газет и собственном опыте, степень риска была ниже среднего, она садилась в машину. Она прибегала к этой методике во всех случаях жизни: при покупке новой машины, выборе ресторана, приобретении рождественских подарков для Дэвида, скачивании новых песен и поиске работы. Разумеется, все люди время от времени прибегают к подобным расчетам – но мало кто относится к ним с такой серьезностью. Цифры давали Элизабет небольшое преимущество перед хаосом жизни. Но на австрийском музыканте ее система дала сбой. В его музыке она услышала надежду. И испугалась. Надежда опровергала расчет. Надежда означала, что счастье и защиту можно обрести, если просто захотеть. Это было неприемлемо. Это не укладывалось в схему. Она ведь хотела, чтобы Элейн была с ней, но желание не исполнилось.