Серый пятиэтажный дом был построен в 1912 году, о чем свидетельствовали крупные накладные цифры над нашим балконом. А над ними – герб еще с пятью ленточками вокруг колосьев, каким он был, когда в составе СССР было только пять республик. Герб был размещен на месте гигантского распластанного орла, светлые контуры которого выделялись на фронтоне. До революции здесь размещалось Ведомство уделов. А в недрах – винные подвалы. В 1952 году я наблюдал с балкона, как на фасад вешали белую мраморную доску, возвещавшую, что дом построен по проекту архитектора Павла Малиновского. Во время недавнего капитального ремонта цвет дома зачем-то изменили с традиционного серого на песочный. Заодно куда-то дели белую мемориальную доску. Теперь здесь висит более новая. Упоминающая, к счастью, фамилию архитектора и сообщающая, что здание – «памятник архитектуры», и что «здесь работал основатель научного виноделия в России Л.С. Голицын». Вообще-то, где-то до 56-го года тут могла бы появиться и другая мемориальная доска – что здесь размещался Наркомат по делам национальностей, который, как известно, возглавлял сам Сталин. И что он, соответственно, работал здесь. Об этом в наших коммуналках, во что был затем превращен будущий памятник архитектуры, старались не говорить.

Слащавое изображение коммуналок в фильмах 50–70-х годов имеет мало общего с жизнью нашей квартиры. Длиннейший коридор, сворачивающий в еще один, покороче, который вел к «местам общего пользования», с их неизменными очередями, и общей кухне, с ее неизменными сварами. Одиннадцать семей, минимальное народонаселение – 33 человека, порой оно бывало и больше. Никаких особых дружб и хождений в гости друг к другу не было. Как-то в институте ко мне подошла девушка с моего курса и спросила, не помню ли я ее – ведь мы жили в одной квартире. Не вспомнил. Хотя из этой коммуналки мы выбрались, когда я пребывал уже в достаточно сознательном возрасте, мне исполнилось 16 лет. Помню, что все старались не сталкиваться в коридоре с низкорослым соседом, который ходил всегда с кобурой у пояса и ни с кем не здоровался. Говорили, что он «начальник кадров» какого-то завода. Розовый быт всеобщей любви, открытости и добросердечия жильцов коммуналок, представленный на примере нашего дома на суд почти сорока миллионов кинозрителей и несчетного количества телезрителей фильмом «Романс о влюбленных», можно отнести к разряду мечтаний или фантазий. Действие ленты Михалкова-Кончаловского разворачивается в квартирах и во дворе-колодце как раз нашего «памятника архитектуры».

Превращенные в «Винную базу № 2» голицынские подвалы порой не вмещали всей продукции, и огромные бочки толпились во дворе. Однажды такая бочка лопнула, и красный ручеек потек через арку на мостовую вдоль бордюра. С кружками и мисками сбежались любители дармового спиртного. Один даже лег на тротуар и пытался пить из неожиданной реки. Подошел милиционер. Обращаясь к невозмутимому дворнику в фартуке и с бляхой, сказал: «Ты бы убрал все это, асфальт-то не шибко чистый». Тот ответствовал: «А что азфалт? Утром подмел, чистый он».

На короткое время в центре прославленного кинолентой двора возник неуклюжий фонтан с одной центральной струей. Потом на его месте поставили стол для пинг-понга, который уже начинали называть «настольным теннисом». Мы отчаянно махали маленькими ракетками. Наступила вторая половина 50-х, оттепельные времена. А вскоре, с началом хрущевского домостроительства, у нас появилась отдельная квартира в одном из далеких московских районов.

Спустя лет двадцать дом в Трубниковском капитально перестроили под нужды чиновников, жителей выселили. В ельцинское время, похоже, не без исторических параллелей, сюда въехало Министерство по делам национальностей. Однажды я встретил приятеля, который, как оказалось, работал советником руководителя этого министерства. Хотел напроситься в гости к нему на работу, поглядеть, что да как, благо кабинет был, как я понял, на месте нашей квартиры. Но раздумал: пусть в памяти останется не перестроенная коммуналка, какой бы она ни была. Детство все же там прошло.

И опять в записках всплывает наш балкон. Хотя речь идет о счастливых минутах творчества.

«Я возвращался домой, и ночное небо было совсем светлое. Звезды исчезли, и только на востоке, над горизонтом неправдоподобно ярко сверкала огромная звезда.

…Первый луч солнца разбудил меня. Я проснулся бодрым и счастливым.

Всю ночь я работал.

Я открыл шторы и вышел на балкон. Луч солнца ослепил меня. Я заснул усталый, но счастливый».

Это тоже о том, что любимо. О ветре и животных. Отец обычно делал наброски, когда в детстве родители водили меня в зоопарк. Но и раньше он делал там зарисовки. Об этом свидетельствуют и иллюстрация, и запись.

«Круторогий каменный козел с гордо повернутой головой стоит на воротах зоопарка. Тяжелые белые облака медленно ползут за его спиной по синему небу.

Ветер.

Листок блокнота трепещет под карандашом.

…Вышло солнце, асфальт быстро просох. Только на лаке и стеклах автомобилей дрожали капли дождя.

Дул ветер».

«Ночь. Я вошел в последний трамвай. Закрытая площадка была пуста. Ни в одном стекле я не увидел своего отражения. Эдгар По не написал один рассказ. Человека вталкивают в комнату. Стены, потолок и пол – из зеркал, но ни в одном зеркале человек не видит себя. В каждом зеркале бесконечное число раз отражается вся комната. Но человек не видит себя. Комната залита светом. Человек сходит с ума».

И после отбивки, чуть ниже:

«День. Я еду в автобусе. Сажусь у окна. Я крепко задумался. Смотрю в окно. Не узнаю улицу. Не знаю, куда еду. Где еду. На какой остановке мне нужно выйти.

Выяснилось – еду из редакции домой, маршрутом, которым езжу ежедневно».

Автора можно понять. Работа на износ, испепеляющее многолетнее напряжение… Это уже те годы, когда появилась возможность по ночам сменять холодный редакционный диванчик на домашнюю обстановку. Уже можно было подводить кое-какие итоги своей работы. Конечно, точная цифра перешедших на нашу сторону с листовками в руках немцев не была известна, но уже стало ясно: трудились далеко не впустую. Интересны в этой связи воспоминания военного летчика, полного кавалера орденов Славы Анатолия Руссова: «Наша пехота смотрела на журнал «Фронт-иллюстрирте» и на листовки, создаваемые Александром Житомирским, как на боевое оружие особой эффективности. Этого мы, летчики, на первых порах, признаюсь, не могли понять. Мы были недовольны, когда наземные войска установили нашему авиаполку квоту: одна бомба – один контейнер с листовками. Я и мои друзья верили тогда больше в бомбу, реактивный снаряд, пулю. Мы, однако, ошибались. Количество уничтоженной полком живой силы и техники укладывалось в трех-четырехзначные цифры. Это не выдерживало сравнения с той массой вражеских солдат, которые сдавались в плен на нашем участке, имея при себе листовку-пропуск… С тех пор мы в полку поверили в листовку, ждали очередных номеров журнала, никогда не забывая брать их с собой в боевой полет не только в специальных контейнерах, но и в кабину самолета, в карманы комбинезона…».