Внезапно возникла картина, напоминающая мираж. Белоснежные хаты с красными черепичными крышами, с кружевными занавесками в окнах. Украинские волы с гигантскими рогами и девушки, светловолосые девушки в украинских платьях. Молокане. Их выгнала из России Екатерина II, и до сих пор они сохранили, как в музее, свой быт.

В Кировакане мы купили билеты в международный вагон, но в купе я так и не вошел. Я все время простоял в коридоре у окна. Пропасть сменяла пропасть, голубые базальтовые скалы чередовались с розовыми горами, ущелья, дикие, как в старых восточных легендах, монастырь, заброшенный на вершину отвесного утеса. Природа здесь выглядела так, словно вчера произошло землетрясение и все еще не встало на свои места».

Конечно, последняя фраза, образная сама по себе, звучит сегодня, после катастрофического катаклизма конца 80-х в республике, жутковато. Но так видел, так чувствовал художник, побывавший в Армении, судя по всему, во второй половине 20-х годов. После 1931 года такие путешествия они совершали уже с моей матушкой. Кстати, и Ереван автор именует еще Эриванем, как он и назывался вплоть до середины 30-х. Да и горный массив Алагёз уже давно обычно называют Арагацем… А во время основательной поездки в Армению где-то в 50-х – 60-х он очень много рисовал – и пейзажи, и портреты. Среди его героев епископ Саак в священном Эчмиадзине, обнаруживший в ходе сеанса дар остроумца, а также 110-летний крестьянин Авло, который по получении небольшой финансовой благодарности от художника, произнес: «Пойду куплю табак». Для отца это прозвучало бальзамом на душу: если такой старец курит, то и ему можно пока не бросать, что настоятельно требовали и мама, и врачи. Кстати, рисовал отец тогда карандашом – любимый черный фломастер еще не возник в его арсенале, а может, и не был изобретен. Когда он появится, вначале в виде толстых самодельных ручек, куда надо было добавлять черную жидкость, а затем в виде привозных сувениров, рука художника будет так тверда и верна, что нестираемые и несмываемые линии будут точны и убедительны.

…При первой же возможности, а она возникла в начале 70-х, я тоже отправился в Армению. Рисунков насмотрелся, наслушался семейных рассказов, да и вообще новое место всегда интересно. Туда мы отправились вместе с гостем моей тогдашней редакции – румынским коллегой и его супругой. Встречали нас, выражаясь сегодняшним языком, как вип-гостей. Даже более того. Оказалось, что незадолго до того был избран новый глава армянской церкви – католикос всех армян, родом из Румынии. И моего румынского коллегу воспринимали как лицо, к нему приближенное. Это принимало гротескные формы. Помимо встреч и официальных приемов, в ходе поездок по республике хозяева подвозили нас к неказистым с виду, но готовым к нашему приезду придорожным кафе. И первое, что ставилось рядом со столом, это ящик с двадцатью бутылками коньяка. Я все же запомнил из той поездки прекрасные горные пейзажи, дома из розового туфа. И конечно, поездку на Севан.

Голубая жемчужина республики, ее гордость и боль, озеро стало жертвой плохо просчитанных экономических экспериментов. Его воды в значительной мере решили пустить на нужды гидроэлектростанции, а обнажившееся дно использовать в хозяйственных целях. В итоге и озеро попортили, и отдачи особой не получили. Когда мы там были, то остров-скала из отцовских воспоминаний уже превратился в полуостров, а хозяева рассказывали нам о строительстве почти 50-километрового туннеля для переброски вод реки Арпа в Севан. Это перемежалось цветистыми тостами на берегу озера за столом с неповторимой жареной форелью. На обратном пути в Ереван сидевший в машине позади меня представитель союза журналистов, как и по дороге наверх, к Севану, время от времени от души и совершенно неожиданно хлопал меня по левому плечу, задавая вопрос: «Как дела, Владимир? Все хорошо?» Беда была в том, что этот дядя в молодости выступал на боксерском ринге в тяжелой категории. С тех пор он еще набрал живого веса, так что дружеское «похлопывание» заставляло меня вначале вздрагивать, а затем накреняться в сторону шофера.

…Двое приятелей безмятежно проводят вечерний досуг на балконе. Художник (он сидит на стуле) запечатлел себя играющим в шахматы с другом нашей семьи Александром Корсунским – «Шуриком», «Корсуничем». Вскоре после начала войны он оказался на долгие годы оторван от всех близких ему людей. Принудительный лесоповал и прочие сибирские реалии. Когда стало возможно, родители передавали для него посылки. Я познакомился с ним только году в 57-м, когда он, наконец, приехал в Москву и пришел к нам в гости. Остроумный, много знающий человек с прекрасной реакцией. Каждый раз, когда он приезжал в Москву из Ленинграда, где теперь жил, бывал у нас. Иногда оставался ночевать, я уступал ему свой диван, а сам устраивался на полу на надувном матрасе. Мы подолгу разговаривали с ним перед сном. Общение с ним несмотря на разницу в возрасте было легким и увлекательным. Позднее свое жилье в ленинградской коммуналке Александр Иосифович любезно предоставил нам с Ольгой для нашего недельного «медового месяца», на это время деликатно перебравшись к кому-то из знакомых: устроиться в гостиницу в начале 70-х было непросто. Лет двадцать спустя мы с Ольгой решили показать Ленинград дочке Ксене. В один из дней позвонили ему. Его жена сказала, что он болен. Я знал, что незадолго до того он вернулся после нескольких недель в Америке, куда ездил по приглашению обосновавшегося там сына. Так на склоне лет он впервые попал заграницу. Из жившей в тот момент впроголодь страны – сразу в Штаты, сильнейший стресс. Эмоциональный и впечатлительный человек, он вернулся оттуда в инвалидной коляске, которую был вынужден купить ему его сын.

Когда мы приехали навестить Александра Иосифовича, стало ясно, что болеет он уже в последний раз. Лежал пластом, в полузабытьи, но нас с Ольгой все же узнал. Попрощался, тихо проговорив: «Мне пора в путь…»

«”Ваш ход, старик”. – “Ладно, – сказал я, – пожертвую вам этого коня, но как бы это не вышла вам боком”. – “Ничего, ничего, детка, все равно я эту партию выиграл. Может, начнем новую?” – “Э нет, Шурик. У меня еще кое-что для вас припасено. Сомневаюсь, чтобы вы ее так легко выиграли. Да и выиграете ли – вопрос!”.

Дышать в Москве в то лето было нечем. Солнце явно ошиблось адресом, и все лучи, назначенные для Батума, направляло на бедных, малоподготовленных москвичей. Все москвичи, особенно дворники и милиционеры, ходили с коричневыми обожженными лицами, словно только вернулись с курорта.

Шурик приносил с собой глыбу искусственного льда своего изготовления. Мы пили воду со льдом и с клубничным вареньем из огромных чашек. Мы играли в шахматы на балконе. Весело и мирно болтали. Иногда свирепо спорили. Нам было о чем спорить, наши вкусы не во всем сходились. Я его очень любил, Шурика. Нам было хорошо. Иногда мы говорили о будущей войне. Мы представляли ее разно. И ударила она нас по-разному.

Друзья уходят из моей жизни раньше, чем перестают быть друзьями.

Грустно, Шурик».

Этот друг, как мы знаем, к счастью, вернулся.

…Большой пузатый балкон занимал центральную часть четвертого, единственного «обалконенного» этажа фасада нашего дома в Трубниковском переулке. Одним концом переулок упирался в Поварскую (тогда называвшуюся улицей Воровского), а другим – в скверик, прилегавший к Арбату. (Это место известно каждому по картине Поленова «Московский дворик»).