женщиной детский пластиковый стул на длинных ножках, “пассажира” которого она мешает мне увидеть.

Положив руки в карманы штанов, не решаюсь подойти к этому столику целую минуту. Наблюдаю за ним, опустив подбородок и раскачиваясь на пятках как соплежуй, который вместо того, чтобы сорвать пластырь, медлит.

Я не знаю, как меня примут, и не знаю, какой режим в себе должен переключить, чтобы не пугать Леона Новикова до хриплого заикающегося ора, как это случилось вчера. У меня было вполне реальное ощущение, что если не уберусь с его глаз, он выплюнет собственную гортань.

Мои чувства к нему странные. Я не уверен, что вообще что-то чувствую, а если и чувствую, как это можно описать, но могу утверждать точно — мне нравится, каким он получился. Да, твою мать, это так. “Результат” понравился мне с первого взгляда.

Сжимая в кулаке ключ-карту от номера, бросаю взгляд по сторонам.

В зале как обычно полупусто. Я слышу приглушенный голос Маши. Чертовски знакомый. Ласкающий мои перепонки и щекочущий подкорку. И я слышу детский голос. Тонкий и звонкий, как бьющаяся о пол посуда.

Когда бармен за стойкой начинает смотреть на меня вопросительно, все же отлипаю от плиточного пола и иду к столу.

Глава 22

Кирилл

Маша оборачивается раньше, чем даю о себе знать. Упирается в меня глазами, я же оставляю между собой и столиком расстояние в пару метров, не спеша подходить вплотную. Изо всех сил надеюсь — прочесть по моему лицо то, каким идиотом я себя из-за этого ощущаю, нельзя.

— Привет… — произносит Маша.

Она позвонила после того, как я покинул детскую площадку, и предложила вместе позавтракать. Слово “вместе” теперь несет для нас совершенно новый смысл, и я в состоянии увидеть прекрасную сторону этой медали без подсказок, но это не значит, что я забыл про обратную.

Дело даже не в том, что факт моего отцовства она решила оставить при себе, а в том, что два года назад Мария Новикова водила меня, как барана на веревке.

Веревка всегда была у нее, и никогда — у меня.

Это открытие впечатляющее, ведь сам я в нашей “связи” никаких целей не преследовал. Ничего. Мне от нее ни черта не было нужно, кроме нее самой. И я был уверен, что это взаимно.

Если это огорчение делает меня незрелым щенком, коим она всегда меня и считала, я не стану закрывать на него глаза. Не тогда, когда оно оплеухой молотит по затылку, задевая мою блядскую гордость.

Маша смотрит на меня, приподняв лицо.

Обманчивая мягкость ее внешности — ловушка, в которую попасть легче лёгкого, но самое завораживающее начинается тогда, когда узнаешь ее поближе. Вот это действительно охеренный аттракцион.

Перевожу взгляд с нее на Леона.

Он ест какую-то кашу, ковыряя ее столовой ложкой, и я в прямом смысле напрягаюсь с головы до пят, когда сын видит меня.

Мне слегка не просто с ноги привыкнуть к этому слову. Осознавать себя отцом — тоже. Три дня назад Леон был для меня образом в подсознании, теперь он непонятная бомба с часовым механизмом.

Маленькая рука сжимает ложку неуклюже. И она замирает в воздухе, пока его большие зеленые глаза изучают меня, не моргая.

Это длится секунд десять, но я успеваю задержать дыхание и решить — если меня снова “попросят уйти”, это будет болезненный удар, и самолюбие ни при чем. Я не хочу уходить. Блядь…

Ложка снова приходит в движение.

Уронив порцию лежащей во рту каши себе на руку, сын булькает что-то нечленораздельное и возвращается к еде, потеряв ко мне всякий интерес.

Покосившись на его мать, вижу, как прикусывает губу и переводит глаза с него на меня.

— Присоединяйся… — пинает она меня.

Даже после этого незамысловатого приглашения я медлю пару секунд, снова посмотрев на сидящего во главе стола ребенка. Он снова поднимает на меня глаза, когда выдвигаю стул и на него сажусь. В этот раз, чтобы потерять ко мне интерес, ему хватает пары секунд.

Поставив на стол локти, наблюдаю.

— А е су… — говорит, роняя изо рта еще немного.

Никак не вмешиваясь в процесс, Маша присоединяется к “беседе”.

— Это не суп. Это каша…

— Ка…

— Каша. Вкусно?

— Всьно…

Тру лоб, не уверенный в том, что мне следует привлекать к себе внимание. Я чувствую себя слепым и глухим котенком, потому что понятия не имею, как с ним общаться. Я ни разу в жизни не держал на руках ребенка. Ни. Разу. В жизни. Детей своих знакомых я в основном видел только на фотографиях, возможно, поэтому мне понадобилось некоторое время, чтобы в голове мелькнула мысль о возрасте конкретно этого ребенка. Она быстро трансформировалась в гребаное торнадо, потому что логика цифр натолкнула меня на другие мысли.

Наблюдая за его неторопливой возней в тарелке, чувствую, как под ребрами затягивается прочный узел, потому что с каждым ударом сердца этот ребенок перекраивает мою систему координат.

Я чувствую спазм в горле и откашливаюсь в кулак, когда ловлю на себе взгляд Маши.

— Что с ним случилось? — спрашиваю, имея в виду синяк на маленькой детской переносице.

— Упал с дивана.

— Это нормально?

— Нет… — кусает она губу. — Я сильно испугалась. Он тоже…

Леон реагирует на мой голос, снова отрывая внимание от миски.

Я уже понял, что его настроение за прошедшую ночь выправилось, поэтому не ожидаю чего-то сверхъестественного, но ни в чем не уверен.

На то, чтобы сделать заказ, я трачу тридцать секунд. Маша свой уже сделала, и, когда официантка оставляет нас втроем, интересуется:

— Ты знаешь меню наизусть?

— Я живу здесь почти три недели.

— В номере четыреста семнадцать… — произносит, размешивая ложкой чай.

Когда перевожу на нее взгляд, она проводит рукой по волосам и убирает их за ухо. Я вижу за ним часть рваной дорожки шрама, история которого мне хорошо знакома.

— Да, все верно, — говорю, складывая на груди руки.

— Мне нужно кое-что тебе сказать…

— Ты еще не все сказала?

— Нет…

Выгибаю брови, предлагая ей не стесняться.

Она смотрит на свой чай и теребит висящий на шее кулон.

— Я не считаю тебя бесчувственным. Это слово к тебе неприменимо. Я хочу забрать его назад.

— Я польщен, — замечаю с усмешкой. — Можем раскурить трубку мира. Совместный ужин не предлагаю, иначе решишь, что я претендую на твое время.

— А ты не претендуешь? — впечатывает мне в лоб палящий взгляд.

— Нет.

Кажется, впервые в жизни вижу, как пляшут на ее точеных скулах желваки.

В