“ Ну так, Олег Николаевич, ответьте мне наконец, – не выдержала Зоя Константиновна, – почему же Некрасов, певец народного горя, с радостью посещал заседания

Петербургского общества гастрономов? ”

Я продолжал молчать.

“Там все есть, в книжке, – подсказал мне Долмат Фомич, – в примечаниях. Помните, я вам книжку дал? ”

“Потому что, – за меня ответствовал до сих пор молчавший библиофил (то был казначей), – потому что, по словам

Михайловского, там, цитирую, “ можно, во-первых, действительно вкусно поесть; во-вторых, литератору нужно знать… и, в-третьих, это один из способов поддержать знакомство с разными нужными людьми ”. Так сам Некрасов говорил Михайловскому ”.

“Вам это ничего не напоминает? ” – спросила Зоя

Константиновна. “Напоминает ”.- “Что? ” – “Вас ”.

Не просто тишина воцарилась, но безмолвие. Вилки и ножи легли на та релки.

“Ибо? ” – встал из-за стола Долмат Фомич.

“Ибо, – вырвалось из меня,- ибо вы и есть гастрономы! ”

Тут все встали. Стоя, мне аплодировали. Я тоже встал.

Каждый подошел ко мне, обнял меня и поцеловал три раза.

Каждый сказал: “ Поздравляю ”.

А Зоя Константиновна сказала: “ Вы все поняли сами ”.

“Да, – произнес торжественно Долмат Фомич. – Мы и есть гастрономы. Мы Общество гастрономов. Это не значит, что мы не библиофилы, о нет. Мы все как один библиофилы. Но прежде всего мы Общество гастрономов. Это наша маленькая тайна, и вы с нами ”.

“А вот и салат ”,- объявил профессор Скворлыгин. Из кухни везли салат на сервировочной тележке. С мадерой. Тот самый, рецепт которого я сдул с “ Кулинарии ” Всеволода

Ивановича. “ Салат цикорий в соусе с мадерой! Ваша идея, воплощенная в жизнь! ”

Мне завязали глаза. Ударили по плечу половником.

А где Юлия, думал я, ведь ее опять не было. Я опять ее потерял.

Похолодало. У выхода из метро еще продавались грибы.

Прошли белые, красные, сыроежки прошли. Шли зеленухи.

Власти попугивали радиацией, но торговцев грибами не трогали – это называлось поощрением частного предпринимательства. Разложенные по кучкам на газетах реформаторского направления (иные в киоски не поступали) зеленухи смущали народ своей подозрительной зеленоватостью. Народ переставал улыбаться. Народ охватила угрюмость. Общность ощущений испытывалась в очередях – всем ясно стало: стало как-то не так. Не так хорошо, как ждали некоторые оптимисты, хотя и не так плохо еще, как если бы хуже некуда. Хуже было куда. И главное – когда. Скоро. Завтра. Послезавтра. В ближайшие дни. Будет зима голодной. Будет зима холодной. Сушите грибы.

Все возмущались талонами. Основной вопрос переходного времени звучал теперь до предела афористично: где отоварить талоны? Негодовали: почему нет сахара, если продлили на октябрь сентябрьские? Почему нет яиц, если обещан десяток на первый резервный? И нет колбасы, и нет, роптали, муки высшего сорта!

И вот совсем уж дурное предзнаменование. В октябре по булочным города прокатилась первая волна хлебного бума.

Люди думали не о том. Надо было думать о праздниках.

В октябре открыли на Петровской набережной мемориальный знак Альфреду Нобелю. Открылся первый валютный магазин в

Гостином дворе. Молодой аспирант из Нигерии открыл на

Невском, 82 казино с жизнеутверждающим названием “

Счастливый выстрел ”.

В российско-нигерийском казино сыграть в рулетку, в карты, в домино, в пятнашки, в жмурки, в прятки – все равно, – сочинил, проходя мимо. Сам на себя удивился. Хотел дальше придумать – не придумалось. Отроду стихов не писал.

“Ну что, – сказала Екатерина Львовна, – будь умницей.

Дверь никому не открывай. Если позвонят, спрашивай, кто

”.- И ушла в сопровождении своего майора – тот нес чемодан.

Я уже переставал чему-либо удивляться. Екатерина Львовна будто бы уплывала в круиз. На 26 дней. По Средиземному морю.

Несомненно, в жизни Екатерины Львовны произошло что-то существенное, что-то такое, что она пыталась до времени от меня скрыть, словно боялась, что я все испорчу. Перед отъездом избегала разговоров со мной. Мало интересуясь ее личной жизнью, я находился при убеждении, что Екатерина

Львовна отчаливает к майору под Лугу.

Грех жаловаться, она не только оставляла меня за хозяина в своей квартире, но и так себя вела, как если бы была в чем-то передо мной виновата…

Когда запрещаешь себе думать об однажды очаровавшей тебя женщине, чем заполняется голова? Вот именно – всяким. О молодой жене Долмата Фомича я старался забыть. Как бы не так!.. Изгоняя из сердца Юлию, я уже потому не мог позабыть ее, что она в самом деле куда-то запропастилась.

И хотя с Долматом Фомичом мы встречались теперь едва ли не ежевечерне – на всевозможных гастрономических мероприятиях, – про Юлию я не расспрашивал. Я просто ел.

Ел, как неофит, – страстно, неистово, словно в самом деле хотел заглушить, нет, заесть память о ней!

А ведь я не обжора. Более того, к еде я не требователен.

Еда тут вообще не главное. Если бы я оказался в обществе вязальщиков авосек, я с той же безоглядностью предавался бы и этому душеспасительному занятию или бы (для сравнения) морил себя запросто голодом, очутись в кругу профессиональных голодальщиков.

Последнее время я, что называется, плыл по течению. А мог бы и не фигурально – в натуре – по Средиземному морю. Я заметил, что некоторые гастрономы ко мне как-то странно присматриваются. Вниманием, надо сказать, я тогда не был обижен и в общем-то не находил причин не замечать хорошего ко мне отношения.

Как-то профессор Скворлыгин отводит меня в сторону и спрашивает о судьбе лотерейного билета: неужели я его потерял? Я сказал, что презентовал хозяйке квартиры. “ Что вы сделали? – ужаснулся профессор Скворлыгин. – Это был ваш билет! Ваш выигрышный билет! ” – На том и кончился разговор, а я, как это ни забавно, еще долго не мог сообразить, о каком таком выигрыше беспокоится профессор, или, точнее, проигрыше – моем! – средиземноморский лайнер с Екатериной Львовной на борту как-то не приходил в голову.

Как член Общества гастрономов я стал пользоваться привилегией. Мне выдали пачку бесплатных талонов на комплексные обеды в Доме писателей. С двенадцати до трех я мог удовлетворять свою физиологическую потребность в еде по индивидуальному плану, то есть не утруждая себя дружеским общением с товарищами по ассоциации. Впрочем, и здесь было с кем пообщаться, в этом небольшом сумрачном зале с таинственным витражом и дубовыми стенами. Здесь питались писатели. Правда, обедали далеко не все; ели лишь состоятельные, а менее состоятельные больше пили, чем ели; водка в те дни становилась дешевле закуски, и шло классовое размежевание. Не знаю, что связывало гастрономов с руководством Дома писателей, но как член Общества я получил талоны с печатью писательского правления, точно такие же, как работники Дома и лишь некоторые особо привилегированные литераторы. Причем, кроме меня, среди расплачивающихся талонами больше не было ни одного гастронома, по крайней мере явного, не тайного и мне, значит, не известного. Позже я узнал, что все мы были распределены по разным престижным заведениям вроде этого, где каждому предоставлялась возможность вне плановых собраний утолять возникающий аппетит в дежурном порядке.