Но оказалось, что они богаты. Я вырос в Нью-Гемпшире, но не знал никого, кто был бы так очевидно богат. Дом находился в новом, деморализующе стерильном районе с названием Трашкрофт. Поблизости не было ни одной церкви. Замок Берд, как я мысленно называл этот дом, представлял собой настоящее архитектурное чудовище. В основе его лежал своего рода суррогат, гипертрофированный образчик английского стиля эпохи Тюдоров. У дома была панорамная крыша, очень широкая, словно сделанная из пальмовых листьев, против всех правил объединенная с «коринфской» колоннадой по обеим сторонам входной двери и с ультрасовременными створчатыми окнами на фасаде. Венчал крышу викторианский купол. Внутри царила роскошь: хрустальные люстры, мраморные полы, восточные ковры ручной работы, золоченые дверные ручки. В одной из комнат для официальных приемов стоял инкрустированный действующий клавесин — по-моему, шестнадцатого века. Я слышал, как на нем играла Сара. В другой комнате, которая была еще больше и выходила на террасу из кирпича и камня, а за ней — в английский сад позади дома (для весны в Айове было еще слишком холодно, ни деревья, ни цветы пока не распустились), стоял огромный «Стейнвей». Отец Сары не забыл упомянуть о том, что на нем во время своего американского турне играл Рахманинов. Войдя в переднюю дверь и оказавшись прямо перед лестницей, как из венецианского палаццо (я не бывал в Венеции и ничего не знаю о тамошних палаццо и их лестницах; просто эта лестница была огромной и широкой), я был ослеплен. Мать Сары ждала нас на лестничной площадке, которая являлась атриумом тремя этажами выше, как я обнаружил, рассматривая застекленный и позолоченный свод. Откуда брались деньги для такой кричащей роскоши? Явно не из церковного жалованья. Это делало семью Сары еще более отвратительной, но я испытал удовлетворение, узнав о том, что ее отец почти ничего не вложил в семейные накопления. Он избавил себя от всякой финансовой ответственности на том основании, что он — человек божий, и безрассудно тратил деньги, дождем сыпавшиеся на него из семьи жены, чьи предки владели судоходной компанией в Норвегии.

Мы приехали ближе к вечеру Страстного четверга. Мать Сары встретила нас в черном бархатном платье с единственной нитью жемчуга. Ее волосы были тщательно стянуты сзади и скреплены черной бархатной лентой. Она была маленькой и самой обыкновенной. Ей было за пятьдесят, но выглядела она гораздо старше. Кожа на ее лице и руках казалась сухой и тонкой, как бумага, суставы опухли, накрашенные ногти были острые и обкусанные. Ее волосы, когда-то светлые (у Сары имелась фотография матери в молодости, в Бергене, и там она была хорошенькой), совсем поседели. Она была худой, даже изможденной, и сгорбленной. И застенчивой. Она мало говорила, особенно с незнакомцами, после двадцати пяти лет в Америке все еще плохо владея разговорным языком. Увидев Сару, она заплакала. Вскоре на лестнице показались брат и сестра Сары. Они еще ходили в среднюю школу и жили дома. Оба явно обрадовались сестре и, чтобы не показаться невежливыми, уделили немного внимания и мне. Это были красивые, спокойные, уверенные в себе дети. Они еще живы, и я верю, что у них все благополучно. За исключением обязательной открытки на Рождество от жены брата, на которую я не отвечаю, после смерти Сары я не поддерживаю связь ни с ее братом, ни с сестрой. Брат Сары — инженер-электрик. Он живет в Сан-Диего, у него есть дочь. Ее сестра в Миннеаполисе вышла замуж за сомалийца, родила от него пятерых детей. Мы не связаны кровью, но эти дети — мои племянники и племянницы, которых я никогда не узнаю. Последнее, что я слышал о них: сестра Сары приняла ислам. Я очень этому обрадовался, вообразив реакцию ее отца. Отец и мать Сары давно умерли.

Как объяснить Сару? Как могла она, такая прекрасная, чувствительная и изящная, появиться у родителей, если один из них — несомненное зло? Значит, наши гены не определяют нашу судьбу? Убедите в этом моего клона. Я не видел ее отца — дом был достаточно большим, чтобы мы не столкнулись — до полудня субботы. Причиной его отсутствия, как объяснила мне мать Сары, стремившаяся смягчить любую возможную обиду, были различные дела и мероприятия Страстной недели. Они требовали его присутствия на службах, и это казалось вполне достоверным. Нас поселили в разных спальнях: Сару — в ее старой комнате на втором этаже, меня — в одной из комнат для гостей этажом выше. Отец пришел в комнату Сары вечером, когда я уснул, и утром, прежде чем я вышел завтракать.

В Страстную пятницу мы все отправились в церковь, где я впервые увидел отца Сары и услышал, как он доносит до своей угрюмой паствы краткое наставление о значении Страстей. Я был настроен на то, чтобы им восхититься, но нашел его проповедь банальной, слабой — так говорить о Страстях! — а его самого счел манерным и самодовольным.

После субботнего обеда Сара сказала мне, что ее отец желает видеть меня в библиотеке. Я прожил в его доме четыре дня, и это была наша единственная встреча. Сара провела меня — тихо, виновато, думал я, как на заклание, в котором ей поневоле пришлось участвовать, — в ту часть дома, куда я еще не заходил. Все должны были называть ее «крылом отца». Помимо библиотеки, здесь располагалась его спальня — а спальня матери находилась в другой части дома; его ванная — он любил подолгу принимать ванну и часто заканчивал свой утренний туалет около полудня; его просторная гостиная, которую я рассмотрел, проходя через нее; и внутренний бассейн, предназначенный для него одного.

Он ждал меня в библиотеке. Комната была шестиугольной, что всегда производит странное впечатление и дезориентирует. За исключением двери, куда вошли мы с Сарой, и большого подъемного окна в одной из западных стен — шторы были отдернуты, и в окно проникали лучи вечернего солнца — все остальное пространство стен занимали книжные полки от пола до потолка. Полки были сделаны из травленой сосны, простые и изящные. Я знал, что он скупает книги в больших количествах, и коллекция действительно оказалась огромной. Я прикинул, что там две-три тысячи томов, если не больше. Некоторые были в кожаных переплетах, но большинство — в тканевых. На полках были расставлены маленькие женоподобные фарфоровые статуэтки, румяные пастухи и пастушки, а также различные дипломы и награды отца Сары, его фотографии с различными светилами высшего духовного мира и представителями местной политической знати. Пол из широких некрашеных сосновых досок покрывал старинный восточный ковер приглушенных и весьма красивых тонов. Почти в центре комнаты стоял большой двойной стол из темного дуба с темно-красной кожаной столешницей. Можно было сидеть с обеих его сторон или, как изначально задумывалось, работать за ним вдвоем. Стол относился к концу эпохи Иакова I («Шеффилд, приблизительно тысяча шестьсот двадцать пятый год», — сказал мне отец Сары, когда мы остались одни), ножки и края столешницы украшала продуманная и детальная резьба, и он выглядел почти средневековым. Стул с прямой высокой спинкой был сделан из такого же темного дуба. На столе стояли настольная лампа зеленого стекла, старинная чернильница с орнаментом, фотография в рамке — преподобный Берд с женой и детьми — и серебряный поднос с хрустальным кувшином, несколькими стаканами и серебряной миской для льда. В одном из шести одинаковых углов комнаты я увидел большой старинный глобус, в другом — простую конторку для чтения, как у шейкеров.[5](Когда я был маленьким мальчиком, мы с родителями поехали в штат Мэн, в Саббатдэй-Лейк, чтобы послушать, как последние из оставшихся шейкеров поют свои гимны.) На конторке лежала открытая огромная Библия. Возле окна помещались потертое коричневое кожаное кресло со скамеечкой для ног и высокий медный торшер. В такой комнате вы ожидали встретить если не Эразма с Галилеем и Медичи, то как минимум человека образованного, проницательного и с неограниченным доступом к деньгам, очень желавшего казаться знатоком искусств (иначе зачем здесь статуэтки?), богачом и ученым.