— Они любили вспоминать о первой рождественской пьесе, поставленной Тодди.

— Хм. А мне больше запомнилась ее последняя пьеса о Рождестве. Она где-то раздобыла верблюда для представления. Но верблюду не пришелся по нутру корм, которым попотчевал его наш конюх. Несчастное животное обгадило весь придел, от жуткой вони дамы падали в обморок. Вы помните эту историю?

— Нет. — У Лео не сохранилось воспоминаний о Тодди.

— Вот тогда действительно был сущий кошмар. Из-за этой глупости мой отец страшно разозлился на Тодди. Однако потом, после того как мы с ней выплакались всласть, нас разобрал такой смех, что слезы снова полились рекой.

Лео не сводил с Брайони изумленного взгляда. За все время их совместной жизни она ни разу не упомянула имя Тодди, поэтому вполне естественно, что Лео решил, что с покойной матерью Каллисты она держалась так же холодно и отчужденно, как и с нынешней своей мачехой, по этой же причине она не пролила ни слезинки на ее похоронах, оставаясь чопорно-надменной, с каменным лицом.

По щеке Брайони скатилась слеза. Потрясенный Лео оцепенел. Он даже представить себе не мог, что она способна плакать.

Брайони казалась изумленной не меньше его самого.

— Простите. — Она неловко поискала платок в складках юбки. — Простите. Не знаю, что на меня нашло.

Лео протянул ей свой платок. Она смущенно промокнула глаза, однако слезы все текли по ее щекам. Несколько долгих мгновений Лео оставался неподвижным. Потом он встал, собираясь проявить деликатность и удалиться, но вместо этого обогнул стол и помог Брайони подняться.

Он обнимал ее и прежде, в самом начале их брака, но холодная отстраненность жены навсегда остудила его юношеский пыл. Набрав в грудь побольше воздуха, Лео притянул Брайони к себе и обнял.

Она застыла, напряженная, как натянутая струна. Лео невольно вздрогнул и едва не отшатнулся, однако потом еще крепче сжал ее в объятиях.

— Все хорошо, — шепнул он, — поплачьте. Иногда Господь создает совершенных людей. Неудивительно, что вам не хватает Тодди.

— Я не плачу, — глухо пробормотала Брайони. — Я никогда не плачу.

— Да, я знаю, — кивнул Лео. — Вот и славно. Но вы можете поплакать, если захочется.

И словно Брайони только и ждала его разрешения, ее тихие слезы сменились бурными рыданиями. Она похудела и казалась необычайно хрупкой, тонкой как тростинка. Лео погладил ее по спине и поцеловал в макушку, как добрый дядюшка утешал бы племянницу, ободравшую коленку. Брайони постепенно затихла, ее тело стало изумительно гибким и мягким, плечи содрогались от беззвучного плача.

— Есть кое-что, чего я никогда вам прежде не рассказывал, — проговорил Лео. — Когда мы были еще женаты, я как-то зашел к одной из старинных подруг моей матушки. В тот день ее навещала сестра, и за разговором выяснилось, что эта женщина училась в пансионе благородных девиц вместе с Тодди. Узнав, кто моя жена, она попросила передать вам, что Тодди отзывалась о вас как о самом чудесном, самом замечательном ребенке на свете.

В те дни Брайони считалась женой Лео, хотя по ночам дверь ее спальни всегда запиралась. Лео не захотелось передавать жене комплимент. Сказать по правде, он решил, что Тодди горько обманулась в падчерице, которая давно забыла и думать о покойной.

Брайони подняла голову:

— Правда?

— Это точные слова леди Гризуолд. Когда мы спустимся с гор, я пошлю ей телеграмму и попрошу поискать старые письма Тодди, чтобы передать их вам.

Брайони снова опустила глаза:

— Вам не стоит беспокоиться ради меня.

Лео разжал объятия:

— Мне это вовсе не трудно.

Некоторое время Брайони оставалась неподвижной. Потом она привстала на цыпочки и поцеловала Лео в щеку, легко, едва коснувшись губами.

— Спасибо. Доброй ночи. — Она неслышно скользнула в сгущающийся мрак, покинув круг света от фонаря.

— Доброй ночи, — произнес Лео в темноту, вслушиваясь в шум удаляющихся шагов.

О жизни до Тодди в памяти Брайони сохранились лишь тусклые серые картины бесчисленных комнат в поместье Торнвуд. Мать ее, разочарованная рождением девочки после долгих лет бесплодия, умерла от острой пневмонии до того, как Брайони исполнилось два года. Отец же, убежденный, что детям лучше расти в деревне, сам предпочитал вести жизнь вдовца в городе и совершенно забросил дочь. Но с появлением молодой мачехи жизнь Брайони заиграла яркими красками. Живая двадцатилетняя миссис Аскуит и ее робкая замкнутая четырехлетняя падчерица сразу же подружились. Они прожили неразлучно все три коротких года, отпущенных Тодди.

Вместе они бродили по поместью и ближайшим холмам, собирая листья, лепестки цветов и семена, чтобы Тодди потом могла составить описание местной флоры. Они устраивали пикники, детские балы и увлекательные игры на природе. А когда погода не позволяла гулять или кататься верхом, пили горячий сидр, играли в шахматы или тренировали память, листая энциклопедию, выбирая наугад страницы и находя разнообразные сведения обо всем на свете.

У них с Тодди было великое множество планов. Они с радостью ждали появления на свет ребенка. Но случилось так, что Тодди, улыбчивая, искрящаяся, полная жизни и света, любопытства и доброты, умерла при родах.

Брайони показалось тогда, что жизнь кончилась.

Через три месяца после похорон Тодди умерла няня Брайони. А еще три месяца спустя отец Брайони женился вновь. Но между помолвкой и венчанием третью миссис Джеффри Аскуит постигло несчастье: один из ее сыновей заболел полиомиелитом, а другой туберкулезом.

Сразу после свадьбы она явилась в поместье в сопровождении гувернантки, которой поручила присматривать за падчерицами, кормилицей и новой няней (ее успела подыскать экономка). Брайони увидела мачеху снова лишь через пять лет: той приходилось без конца курсировать между санаторием в Германии и больницей в Лондоне.

Нанятой ею гувернантке, мисс Брансон, больше бы подошло командовать полудюжиной мальчишек с преступными наклонностями, чем двумя девочками-сиротками. Мисс Брансон установила режим беспрекословного послушания и строжайшей дисциплины. Она истязала своих подопечных, пока не вышла замуж за викария и не покинула Торнвуд, чтобы тиранить пастора и его прихожан.

Эту гарпию сменила другая гувернантка, некая мисс Раундтри, рассеянная пожилая женщина, более приятная, чем ее предшественница. Потом отец Брайони вместе с женой и двумя ее болезненными сыновьями приехали в поместье, собираясь провести за городом несколько месяцев. Семья наконец-то воссоединилась.

Каллиста мгновенно освоилась, привязавшись к неожиданно обретенной родне. Брайони же успела ожесточиться и окончательно уйти в себя. Человеческие существа, включая и ее самое, интересовали эту одинокую девочку лишь как объекты исследования, совершенные механизмы, непостижимо сложные прекрасные системы, вместилища душ, чаще всего недостойных своих чудесных физических тел. Со временем она без сожалений оставила отцовский дом, посвятив себя одной лишь медицине и равнодушно отметя все остальное.