И я продолжаю рассказывать сказку о двух мальчиках, которые оказались совсем-совсем одни в кресле.

– Буря не утихла, – говорю я. – Кресло так бросало по волнам, что один из мальчиков начал с него соскальзывать. Его брат пытался удержать его, но одежда была такой мокрой, что он никак не мог схватиться покрепче. Он не мог спасти брата, и тот упал в воду. Оставшийся на кресле мальчик закричал, что его брат тонет, и прыгнул за ним следом. Теперь кресло прыгало вверх-вниз по океану совсем без пассажиров. Но как бы ни лил дождь, как бы кресло ни мотало из стороны в сторону, оно все же не тонуло. Оно оставалось на поверхности, ожидая возвращения мальчиков. Будто оно знало, что они вернутся. Совсем скоро.

Когда Билли засыпает, я думаю о том, что мы с ним – два мальчика из моей сказки, о том, как мы странствуем по морю, а наше прошлое исчезает за спиной. Но больше всего я думаю о том, как боюсь будущего.

И у меня снова начинает болеть живот.

Тем утром, до того как отправиться в школу, я напоминаю папе, что сегодня мы едем на экскурсию в садоводство. Папа смотрит на меня и говорит, что совсем забыл.

– Я рассказывал тебе, когда мы пошли по магазинам, – напоминаю я, запихивая в рот ложку с шоколадными хлопьями.

Папа дует на свой чай и говорит, что все в порядке. Мне что-нибудь нужно?

– Три фунта, – быстро отвечаю я. – Нам разрешили купить по карандашу.

Внезапно папа что-то ворчит и хлопает ладонями по столу:

– Три фунта за карандаш?!

Он повторяет свой вопрос еще раз, хотя я и с первого вполне расслышал.

– В мои дни на эти деньги можно было купить упаковку карандашей, фломастеры, точилку и большой ластик, да и еще осталось бы на мороженое.

Может, в его дни на эти деньги и можно было купить все эти штуки и «мерседес» в придачу, да и еще осталось бы на моторную лодку. Когда я сообщаю ему это, папа фыркает и говорит, что у него есть три фунта в кошельке, а вообще с него хватит моей дерзости. Кошелек в кармане джинсов, они у него в комнате.

Если быть точным, то в кармане джинсов, которые лежат на полу в его комнате. Я собираюсь наклониться и взять кошелек, как вдруг замечаю фоторамку, которую мы купили в торговом центре. Папа вставил в нее мамину фотографию, и теперь рамка стоит у него на тумбочке. Мои пальцы тянутся к рамке, и я беру ее; внутри меня кто-то будто дергает за сердечные струны. Я сажусь на кровать по-турецки и смотрю на фотографию. Мама стоит на берегу океана. Она так близко, что кажется, протяни руку – и дотронешься. Я пытаюсь, но пальцы касаются стекла.

– Больше всего на свете я бы хотел, чтобы ты была сейчас с нами, мама.

Я ощущаю себя очень глупо, разговаривая сам с собой. Приглядевшись получше, я замечаю: в руках у мамы стеклянная бутылка. Готов поклясться, она нашла ее на пляже. Я представляю, как мама пускает ее по морским волнам. Внутри записка, в которой говорится вот что:

– Нет, мам, обязательно, – шепчу я, водя пальцами по очертаниям бутылки на фотографии. В прошлом году мистер Киплинг, учитель из старой школы, предложил нам написать бутылочное послание человеку, которым мы восхищаемся. Я написал Александру Флемингу. Это такой шотландский биолог, фармаколог и ботаник, который внезапно открыл пенициллин и тем самым положил начало антибиотикотерапии. В своем письме я написал, что очень благодарен ему: когда у меня была ангина, антибиотики мне очень помогли. Без него у меня бы горло болело, как в аду. Мои одноклассники писали своим мамам, и мне было грустно слушать их. Мне казалось, будто я забыл про маму. За своего Александра Флеминга я получил золотую звезду, но она была мне не нужна.

Никто меня не видит, и я подношу фото к губам. Я целую стекло и представляю, будто это мамина щека. Я осторожно ставлю рамку обратно на тумбочку и протягиваю руку к кошельку. Я открываю его в поисках трех фунтов. Честно говоря, я в глубине души ожидаю, как на меня из недр кошелька вылетит стая моли: в последнее время папа вечно говорит, что мы не можем позволить себе большие траты. Из кошелька выпадают лотерейный билет и несколько бумажек. Это всего лишь чеки, но я все равно осматриваю каждый из них. Я все еще не перестал быть агентом.

В левом отсеке кошелька папа всегда хранил фотографию, где были изображены он сам, я, Билли и Перл. Но теперь он аккуратно вырезал Перл. Это выглядит неправильно, словно она никогда не была частью нашей жизни. Еще один листок выпархивает из бумажника; я подбираю его и читаю. Там написано женское имя и номер телефона. Камий. Мы не знаем никого с этим именем.

Камий… звучит еще выпендрежнее, чем фондю.

Услышать такое имя даже интереснее, чем узнать, что слово «мускул» происходит от латинского «маленькая мышь». Римляне думали, что именно так выглядят мышцы.

Кто такая Камий?

Я забираюсь в школьный автобус и думаю вот о чем. У Перл теперь есть Голый Мужик, и, похоже, у папы есть Камий. Самое худшее в этом то, что нам с Билли ничего не сказали. Похоже, если ты не взрослый, тебе лучше вообще ничего не рассказывать. Но они должны, обязаны были рассказать! Быть маленьким еще не значит быть глупым, и мне кажется, мы способны вынести правду. Ложь все равно ранит больнее.

Утром, когда я вернулся доедать завтрак, я пытался расспросить папу про Камий, но никак не мог решиться и все говорил «камень», и папа подумал, что у меня пробудился интерес к минералогии. Когда я довольно резко сказал, что нет, не пробудился, папа заметил, что у меня, наверно, лежит булыжник на сердце. Это же даже не смешно! Хотя Билли так смеялся, что чуть не оказался в желтой лужице собственного производства.

– Бекет Рэмзи, соизвольте занять сиденье, – говорит мистер Бигл. – У нас не то чтобы уйма времени.

Пересчитав учеников по головам, мистер Бигл садится на переднее сиденье рядом с миссис Диксон, мамой Мими. Я слышу, как Мими говорит Асебен, что ее мама предложила прийти помочь нам. Миссис Диксон выглядит как фотомодель; когда она заговаривает с мистером Биглом, он хохочет, как гиена над сборником анекдотов. Небольшой снаряд слюны падает миссис Диксон на плечо, от чего она приходит в полный ужас. Впрочем, после этого знака мистер Бигл довольно скоро затыкается и дает сигнал Сэму Свиссу – это наш школьный сторож и по совместительству водитель, – чтобы тот отправлялся.

Все хлопают в ладоши. Сейчас девять тридцать утра, и мы в пути. В девять тридцать две становится понятно, что мы движемся со скоростью черепахи. Сэм Свисс бормочет себе под нос, что скоростной лимит здесь тридцать километров в час, да и то сказать: где тридцать, там и тридцать один, а это уже нарушение закона, а закон нарушать в присутствии детей нельзя. Я бы сказал ему, что Бабуля Ибица плевать хотела на превышение скорости: однажды она обнаружила, что в ее любимом магазине одежды началась распродажа, пристегнула меня к креслу, и мы помчались со скоростью ракеты.