ту самую минуту, когда раздался заводской гудок и он, Вальтер, впервые переступил порог цеха…

Не будь рядом Петера, Вальтер не выдержал бы первых недель и месяцев на заводе. Если бы не Петер, он, наверно, в один прекрасный день сбежал бы. Удрал бы прочь, куда глаза глядят, бросив отупляющую работу, к которой его приставили. Настоящего, систематического обучения не было: те, кто их мог учить, воевали на фронте. Не велось и практического обучения в цеху — мастера были перегружены текущими заданиями по военным заказам… Ученики, предоставленные самим себе, были подручными у рабочих и на ходу перенимали приемы работы. Многому ли тут научишься — ведь работа сдельная и каждый вопрос, каждое обращение воспринимались как помеха.

Вальтеру повезло: он обрел на заводе друга, который был на три года старше его и заканчивал последний год ученичества. Он стал для Вальтера надежной опорой, так необходимой на первых порах.

Его звали Петер. Петер Кагельман. У него были золотые руки, и мастера ценили его работу. Ему доверялись специальные задания, которые дирекция опасалась поручать даже кадровым рабочим. И все же Петер Кагельман только наполовину отдавался производству; сердцем его владел отнюдь не токарный станок; работа, которую он выполнял, делалась им как бы мимоходом. Он был одержим страстью к литературе. Около него постоянно лежали книги, и, работая, он читал, многое заучивал наизусть и громко декламировал. Но он не только читал, он и сочинял. В такие минуты он, казалось, не слышал грохота машин. Все, что происходило вокруг, словно переставало для него существовать. Случалось, что он останавливал станок, забывшись, грезил о чем-то далеком и вдруг, с просветленным лицом, хватал всегда лежавшую возле него бумагу и принимался быстро писать. Когда «сочинительство», как насмешливо называли его увлечение рабочие, овладевало им с особой силой, он не слышал шуточек поддразнивающих его товарищей, не видел нахмуренных лиц мастеров, он писал и писал и без конца с восторгом перечитывал написанное. Нагнать упущенное рабочее время не составляло для него труда. Петер разработал ряд хитроумных приемов для упрощения трудового процесса, и некоторые из них, к величайшей досаде рабочих, калькуляторы уже вводили в обиход завода, чтобы снизить сдельную оплату.

Знакомство их началось с ссоры. Вальтер нарезал сто двадцать болванок круглого железа и принес их к станку Петера, который выделывал шпиндели для клапанов. Между парнишками завязался разговор о том о сем и о литературе. Вальтер похвалил своего любимого писателя Чарльза Диккенса. Надо было видеть, какую пренебрежительную гримасу состроил Петер Кагельман и с какой небрежной снисходительностью он заявил, что, конечно, есть еще более слащавые и наивные писатели, чем Диккенс. Тон, которым Петер говорил о любимейшем писателе Вальтера, взорвал его, и он отчаянно заспорил. Видно, Петер знает этого писателя только понаслышке, сказал он, иначе он не говорил бы о нем так непочтительно. И Вальтер, не жалея красок, превозносил достоинства Диккенса: его сердечность, чувство справедливости, его ревностное служение правде, любовь и участие к обездоленным, беззащитным, несчастным. Петер Кагельман слушал с усмешкой. Ему нравился этот бледный подросток, который так рьяно заступался за «своего» писателя. Но, может быть, лишь для того, чтобы еще больше раззадорить Вальтера, Петер сказал, что, по его мнению, романы Диккенса это лимонад, кисло-сладкая смесь ребячливости и фальшивой театральности, а сам автор — певец благоденствующих лондонских торгашей и затхлого мещанства, чувствительный поэт Армии спасения.

Вальтер вернулся к своему станку, кипя от негодования, с твердым намерением никогда в жизни ни словом больше не обменяться с этим виршеплетом, одержимым манией величия. Пусть Диккенс не принадлежит к числу величайших умов, но, по глубокому убеждению Вальтера, у него великое сердце, одно из тех, что живут и бьются только для блага человечества. Что, в самом деле, вообразил о себе Петер, этот заносчивый критик? Кто дал ему право в таких пренебрежительных выражениях отзываться о великом писателе?

Но не прошло и десяти минут, как Петер Кагельман подбежал к Вальтеру и дернул его за рукав:

— Поди-ка сюда!

— Не могу! Не видишь — я занят!

Без лишних слов Петер выключил мотор пилы, у которой работал Вальтер, и потащил его за собой. Рядом со станком Петера, на столе для инструментов, лежала раскрытая книга.

— Ну вот, теперь слушай! — сказал Петер и, перекрикивая шум мотора, стал читать.

Вальтер не знал, куда деваться от стыда. Многие рабочие смотрели на них, подмигивали друг другу, ухмылялись. И мастера уже стали пристально поглядывать на них из своих стеклянных будок. А Петер Кагельман все читал да читал. Время от времени он патетическим жестом подчеркивал смысл какого-нибудь места, и Вальтер, слушавший в пол-уха, приглядывался к этому удивительному парню, который с таким упоением отдается магической силе слов, что, декламируя, даже сам как-то преображается. Плоское, почти без профиля лицо Петера, крохотный нос и несоразмерно длинный и тяжелый подбородок производили смешное впечатление. Но когда Петер, отрывая глаза от книги, устремлял вдаль просветленный, словно ясновидящий, взгляд, лицо его поразительно менялось, приобретало благородную соразмерность черт. Он читал, широко раскрывая рот, и слова лились — звучные, округленные, точно вылепленные:

Нет красноречья Брута у меня,

Бесхитростный и добрый человек я,

Что друга искренне любил;

И это знают те, кто разрешил

Мне всенародно говорить о нем.

Потом он повысил голос и закричал, словно хотел, чтобы тысячи людей услышали его:

Когда б я Брутом был, тогда сумел бы

Вас потрясти, сумел бы эти раны

Заставить говорить: внимая им,

Восстали бы и сами камни Рима.

Задыхаясь, но победоносно глядя на Вальтера, он сказал:

— Вот это поэзия, а? Великое творение, а?.. Знаешь, чье это?

Вальтер обиделся.

— Ясно, знаю. За кого ты меня принимаешь!

— Вот этого англичанина я готов превозносить до небес! Что по сравнению с ним Диккенс!

— Согласен, Диккенс — не Шекспир, но он тоже великий художник, и от этого я не отступлюсь.

Вальтер был рад вырваться и убежать на свое место, где сразу же запустил пилу…

Он лежит с открытыми глазами и думает: «Петер ввел меня в Союз молодежи, и за это я буду ему вечно благодарен…»

Месяц давно уже скрылся, а звезды по-прежнему смотрят к нему в окно, холодные, но ясные, как никогда. Сна ни в одном глазу. Вальтер улыбается, вспоминая, как он сначала упирался, не хотел идти в эту молодежную организацию, а потом с головой окунулся в ее жизнь.

Первый вечер в районной группе Союза