— Чашку кофе, Оля.

— Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на чем сидеть. А стоять я больше не в силах. Я усадил ее в одно из кресел подле входа в буфет:

— Я принесу вам.

Очередь перед прилавком была невелика; правда, несколько человек из какого-то экипажа получали свое без очереди — они имели на то право. Когда я вернулся с кофе и булочками, Ольга дремала, расположившись в кресле наискосок. Невдалеке какая-то женщина спала на двух креслах сразу, лежа на спине, перекинув согнутые в коленях ноги через подлокотник. Я сел, одной рукой удерживая на весу два кофе, поставленных друг на друга; на верхней чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку.

— Оля, выпейте. Вам нужно хоть немного согреться. Может быть, хотите чего-нибудь покрепче?

— А вы?

— Исключено в любом случае.

— Ну, тогда и я не буду, — отказалась она, приняла из моих рук чашку и с удовольствием отпила.

Мы выпили кофе молча, я отнес чашки, вернулся и снова сел. В этом уголке аэровокзала было почти совсем темно. Стояла тишина. Опоздавший самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном отделении, гул голосов прилетевших и встречавших успел уже улечься. Можно было подремать, но почему-то сон не шел. Ольга тоже не спала; она то закрывала глаза, то, просидев так с минуту, снова открывала их, и они отблескивали в слабом свете, пробивавшемся из буфетного зала. Темнота и тишина располагают ко сну — или к разговорам; нам не спалось, так что можно было, наверное, поговорить.

— Оля?

— Да?

— Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали, почему оказались в одиночестве?

Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И нашла.

— Как и все.

— Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.

— Да, — согласилась она. — Я не из таких.

— Значит, что-то случилось?

Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.

— В жизни всегда что-нибудь случается.

— Но вот — с вами?

Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.

— А почему это вас интересует?

— Ну… хотя бы потому, что мы встретились.

— Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе… А вообще, надо ли отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого, над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?

— Все-таки, Оля, люди — не абсолютно упругие тела.

— Не понимаю. При чем тут тело?

— Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.

— Выяснение отношений… — медленно, растягивая слова, повторила она. — Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами отношения… Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если захочу, расскажу сама — тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя бы. Я буду вам очень благодарна.

— Рыцарем… — сказал я. — Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать.

— Еще реже ее заслуживают.

— Возможно… Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?

— Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.

— Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью… и отсутствием горячей воды?

— Горячая вода — это хорошо. — Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. — Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я — женщина, — она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. — И не хочу, чтобы об этом забывали.

— Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.

— Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной.

— Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.

— А вам приходилось встречать других?

— Нет; но просто специфика моей работы такова… у нас нет женщин — во всяком случае, в руководстве.

— Завидую вам. Что это за счастливая работа?

— Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.

— Нет, — живо проговорила она. — Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.

Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против равенства — потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации я мог бы ей рассказать кое-что.

— Знаете, — сказал я ей, — в восемнадцатом веке, и в любом другом, несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и тогда женщин бросали…

Она резко вскинула голову.

— Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня нельзя бросить. Вот я — могу!

— Что вы, Оля, да я и не думал…

— Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и бросили. — Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали. — Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!

— Прошу прощения, королева, — сказал я, улыбаясь, чтобы как-то успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез? Вот уж действительно с жизнью не соскучишься…

— Я заболела, — неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно. И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно чтобы попрощаться по-настоящему… И сегодня, когда я вышла, мне стало очень обидно оттого, что мы не попрощались… что все вышло так нелепо.