И… перестал на меня смотреть! Вернее, сначала взгляд стал жестким, а потом он словно от меня отгородился, отвернулся всем корпусом.

А я хотела уж выйти из класса, покинуть его навсегда, но когда Лёва отвернулся, я увидела, что за спиной он прячет букет цветов. Розы. Розы зимой – это так потрясно. Интересно, кому же предназначаются цветочки? Я любопытна, как все женщины, я уже это говорила, и, конечно, осталась на месте!

Лёва подошел к девушке с каштановыми волосами и протянул ей букет.

Без слов.

– Ну-у, старая песня, – протянул кто-то из девчонок, и 10 «А» лениво, один за другим, направился на перерыв.

«Каштановая» их взяла. Поднесла к лицу, понюхала. А потом сделала несколько шагов в мою сторону и протянула цветы… мне. Ха! Только этого мне не доставало: брать чужие цветы!

– Это тебе, – просто сказала девушка с зелеными глазами-каштановыми волосами. И улыбнулась так хорошо, что я не могла не взять из ее рук этот колючий веник. Взяла и, не зная, что с ними делать, держа его вниз головой, прошла к учительскому столу и, в свою очередь, протянула цветы учительнице. Молодая Валентина Станиславовна быстро спрятала руки назад.

– Нет-нет, что ты! Зачем же? Это – Надины цветы, это – ей нужно.

Ей нужно, но она не берет! Мне нужно, но мне не дарят! Я бросила цветы на учительский стол и пулей вылетела из класса.

Я летела «домой» на пятый этаж с бьющимся звенящим сердцем. Значит, он любит «каштановую»! Я правильно угадала! Сразу угадала, как только вошла в этот класс и увидела Надю. Потому что только в такую и мог влюбиться Лёва Капитонов, парень, прекрасный во всех отношениях.

Но зачем он вешал мне лапшу на уши? Это же не новогодний серпантин. Ха-ха, лапша как новогодний подарок! Большое спасибо!

В тесто, приготовленное для оладий, капали мои слезы.

Его даже подсаливать было не надо, понимаете, да?

– Все это, конечно, не так страшно, – говорил Лёва часом позже, когда сидел за столом в кухне. Сидел на том же самом хроменьком стуле и еще умудрялся раскачиваться. – Только я не понимаю – зачем?

Я молчала.

– Ты хочешь быть актрисой?.. Режиссером? Ты хочешь срежиссировать жизнь? Зачем ты из жизни устраиваешь театр?

Я молча положила ему на тарелку с выщербленным краем горку оладушек и полила сметаной. Поставила тарелку перед ним. Рядом – чашку с чаем.

– Ведь у тебя уже был случай с театром. Он не удался. Или ты хочешь повторения?

– Нет! Нет, Лёва, нет! – Я вспомнила «Севильского цирюльника» и ужаснулась. Не хочу повторения его ледяного молчания, которое длилось сто лет!

Лёва аккуратно разрезал на кусочки и без того маленькую оладину и отправил один кусок в рот.

– Спасибо. Очень вкусно.

– Пожалуйста… Мне хотелось посмотреть ту школу, где ты учился.

– Школы все одинаковые!

– Хотела подышать тем воздухом, которым ты дышал.

Лёва глянул на меня насмешливо.

– Ну и как? Не отравленный, нет?

– Нормальный, – тихо ответила я. – Прости.

– А класс… что тебя понесло в класс?

Молчу. Не знаю, что ответить.

– Артистка!.. – пренебрежительно бросил он. И смотреть на меня стал так же пренебрежительно.

– А потом захотелось увидеть, с какими людьми ты общался. Прости.

– Все люди одинаковые! По всей России. По всему миру!

– Не скажи, – тут уж я не могла смолчать. – Все очень разные. А уж девчонки… та самая, с каштановой копной…

Лёва перестал жевать и взглянул на меня настороженно.

Я вспомнила цветы. С завистью вспомнила. Потому что он принес розы для нее, «каштановой».

– Лёва, ты ее любил? Любишь? – осторожно спросила я.

Лёвка проглотил кусок оладьи. Положил вилку на стол. Не ответил. Взгляд у него стал остановившийся.

– Цветы не взяла… Почему она цветы не взяла, Лёва? Дура какая-то!

Лёвка посмотрел на меня жестко. Вытер руки одна об другую (салфетки не входят в предмет первой необходимости, и на столе их, естественно, не было), поднялся, грохнув хромым стулом, и вышел из кухни.

Я что-то не то сказала. Я назвала ее «дурой». Зачем, зачем?! Я сделала ему больно.

Но ведь это значило, что он ее любит. До сих пор любит. И приехал он к ней, к Наде! А что же он говорил мне на ледяной горке? Зачем же он врал? Я его за язык не тянула!

Я зашла в комнату, встала с краешку у стены. Лёва собирал вещи в дорожный рюкзак. Бросил туда рубашку. Электронную книгу. Все это сосредоточенно и молча.

– Ты куда сейчас, Лёв?

– В аэропорт.

– У тебя же билет на завтра.

– Ничего, переоформлю, улечу сегодня.

– Давай лучше я уеду. Все-таки твоя квартира.

– Живи…

Надел куртку и направился к входной двери. Я следовала за ним.

– Лёв…

– Да? – Оглянулся, стоит. Язычком молнии трещит вверх-вниз, вверх-вниз… Ноготь большого пальца грызет. Нервничает.

– Значит, ты все еще любишь ее?

Он не ответил.

– Лёв!

– Что?

– А что я такого сказала? В кухне? Вот на что ты обиделся?

Опять не ответил. Зашнуровал зимние кроссовки, стоя на одной ноге и опираясь о стену.

– Ну, скажи хотя бы – ты ее любишь?

Молчание.

Знак согласия.

Вышел.

Ушел.

Когда в дверь заскреблись ключом, я ревела. И тут же перестала, обрадовавшись: Лёва вернулся! Ура, ура, вернулся, он меня простил. Он меня опять простил! Я кинулась навстречу. Брошусь ему на шею!

Не Лёва.

В квартиру вошли двое. Молодой человек с аккуратной бородкой в затемненных очках, с зеленой папкой под мышкой. И женщина примерно одних годов с моей мамой. В светлой дубленке, пышной песцовой шапке. В очках. Очки сняла, стала их протирать – запотели. Озирается: потолок, стены, по стенке зачем-то стучит.

– Здравствуйте. Игнатов Юрий Владимирович, – представился мне молодой человек. – А вы кто? – он подозрительно уставился на меня. – Как вы тут оказались?

– А вы кто, Юрий Владимирович? – в свою очередь спросила я. Плакать мне сразу расхотелось.

– Я риелтор. Уполномочен продать эту квартиру. Квартиру Капитоновых. Но вы не из них. Я знаю эту семью.

Женщина между тем оглядела комнаты – одну, вторую, третью… она хотела направиться в кухню, но остановилась, подозрительно косясь на меня. Сказала, жеманно загибая пальчики одной руки ладонью другой.