– У меня зимние каникулы, – ответила я, хотя они еще не начались.

– А вы уверены в этом? У меня дочь ходит в Пайнклиффскую центральную школу, и у них сегодня занятия, она…

Дверь за мной захлопнулась, прежде чем он успел закончить фразу. Я все еще топчусь на месте. Все еще ищу. На ощупь. Похоже, я единственная, кому все это небезразлично.

Уйти я успела недалеко.

Перед глазами все расплылось, а потом сфокусировалось: парковка у «Френдлиз». Черное покрытие, разделенное желтыми полосами. Серый бетонный бордюр. Бампер моего фургона прижат к бордюру. На витринном стекле реклама рождественских обедов из трех блюд (неужели Рождество уже на следующей неделе?) всего за $7,99. Трещины в асфальте. Лица в трещинах. Поначалу они улыбаются, а затем, судя по губам, вскрикивают.

Сама не знаю, сколько я простояла у «Френдлиз». Что-то нахлынуло на меня, когда я покидала полицию, и мне пришлось съехать на обочину. Во мне росло чувство, будто за мной наблюдают – а затем, что кто бы это ни был, он находится в фургоне. И прячется этот он – или они – за откидным сиденьем. Для того, чтобы погрузить велосипед, я распахнула дверцу, и она оставалась открытой довольно долго – пока я проверяла телефон и читала эсэмэски Джеми (шесть за утро). И, должно быть, впустила кого-то внутрь. Они знали, что я ищу Эбби, потому что слышали все, что я говорила в полиции.

К этому сетевому ресторану, на эту стоянку я попала по ближайшему съезду, встретившемуся на пути. Пронеслась по стоянке, остановилась, открыла дверцу со стороны сиденья водителя, высунулась наружу, и мне потребовалось как следует надышаться свежим воздухом и прийти в себя, прежде чем я смогла распахнуть дверцы и в хвосте фургона. Проделывая все это, я старалась не смотреть, есть ли кто там, но сделать это все-таки пришлось. Ведь мне было необходимо знать…

Все, что я обнаружила в фургоне, так это взятый напрокат велосипед Эбби.

Я перепсиховала на пустом месте.

И теперь сидела на обочине под холодным зимним небом. И пока еще не могла вернуться в фургон.

Я смотрела на свои колени, заляпанные льдом, и снегом, и комочками соли, которую зимой разбрасывают повсюду, чтобы люди не скользили и не падали на снег, и именно тогда сообразила, что, должно быть, все-таки грохнулась. Я подняла руки – ладони тоже были покрыты смесью льда и снега и к тому же испещрены вмятинками и даже небольшими ранками – бесцветными, почти серыми.

– Эй, ты! – услышала я.

Голос раздавался из-за моей спины, слева. Я, разумеется, проигнорировала его, как проигнорировала Фиону Берк у полицейского участка.

– Эй! – Опять тот же голос. Стало понятно, что принадлежит он девочке. – Эй! Я к тебе обращаюсь! – В видавший виды металлический носок моего армейского ботинка ткнулся чистый дутый белый сапог. – Тебе плохо? Давай я позову свою маму?

Судя по ее маленьким ножкам, она слишком молода, чтобы иметь отношение к моим проблемам. Наклонив шею и заглянув ей в лицо, я увидела, что так оно и есть. Девочке девять или десять лет, самое большее – одиннадцать. На ней сухая одежда, она вся такая чистенькая, и ей пока ничто не грозит. До ее семнадцатилетия еще много лет. Много-много лет.

Вся ее голова была в заколках для волос, и, хотя я просто смотрела на них, мне стало казаться, что моей голове тяжело. Вес заколок, если они были сделаны из того же металла, что и носки моих ботинок, был, наверное, равен тяжести моих знаний.

– Со мной все хорошо, – наконец сумела выдавить я.

– Тебя все время рвало, – сообщила девочка, зажав нос.

Я огляделась.

– Да, похоже, ты права.

– Ты заразная?

– Возможно, – призналась я.

– Какая гадость, – сморщила нос девчонка. Но с места не сдвинулась. Похоже, совсем не боялась заразиться.

Я обратила внимание, что фургон работает вхолостую: забыла выключить двигатель. Задние дверцы по-прежнему были распахнуты и являли миру темные внутренности фургона. Он казался гораздо больше, чем был на самом деле – как туннель, не желающий, чтобы кто-либо узрел его конец.

– Можешь сделать мне одолжение? – спросила я девочку. – Загляни туда, пожалуйста.

– Куда?

– В фургон. Можешь заглянуть в него и сказать, что там увидела?

Она начала пятиться от меня. Должно быть, у них в школе провели специальное собрание о плохих незнакомых людях, желающих затащить детей в свои грязные, страшные фургоны.

У меня появилось ужасное чувство, что она окажется достаточно смышленой, чтобы просто убежать, но она подскочила к фургону и заглянула внутрь.

– Прикольно! Велосипед! – воскликнула она.

– Что-нибудь еще? За велосипедом ничего нет?

– Нет, – помотала она головой. И посмотрела на меня так, словно я чокнутая. Но все равно не убежала.

Я начала беспокоиться за нее. Где ее родители?

Если она останется со мной еще какое-то время, то обязательно подхватит мою болячку. И будет жить и ходить с ней по начальной школе, потом по средней и старшим классам. По полю для игры в соккер, по коридорам Эмпайр-стейт-билдинг, где побывает с классом. Будет носить в карманах своих теснейших джинсов. А потом наступит ее день рождения, и она отпразднует его с подругами, у них состоится вечеринка, и она будет кружиться и танцевать, не имея ни малейшего представления о том, что с ней произошло в тот день, когда она встретилась со мной. Ей исполнится семнадцать, и к тому времени она забудет обо мне. И никогда не узнает, что значила для нее эта встреча.

Я быстро и неожиданно встала, взялась за задние дверцы фургона и захлопнула их.

– Иди домой, – сказала я ей.

Она что, не слышит?

– Уходи! – выпалила я на этот раз громче. – Убирайся подальше. Я не шучу. Вали отсюда. Сейчас же. Уходи!

Она отпрянула назад, словно я ударила ее. Лицо исказилось, казалось, она вот-вот заплачет, но не дав мне возможности насладиться подобным зрелищем, повернулась и побежала.

Она убегала прочь – от серой, посыпанной солью обочины, прочь от меня – в теплое и жизнерадостное пространство местного «Френдлиз». Там, наверное, ее мама, и папа, и братья с сестрами, и, может, фирменное мороженое помогут ей забыть о том, что с ней случилось, забыть обо мне.

Девчушка благополучно вбежала в ресторан, и я увидела, что идет снег. Он падал на крышу фургона и на мостовую, на мои волосы и ресницы, руки и ноги. Пушистые белые снежинки покрывали меня тонким невесомым слоем, будто я была трупом.

Фиона Берк действительно сбежала – по этому поводу ни у кого никогда не возникало никаких сомнений.

Закончив паковать вещи и накрасив лицо – сумки лежат в холле, из век торчат острые комковатые пики ресниц, – она позвонила по телефону, и когда заговорила, ее голос сразу стал мягче, проще, медленнее, словно она сравнялась со мной по возрасту или же дразнила меня, притворяясь, что сделала это.