оканчиваются лодыжками… Ступней он не чувствует. «Что за штука! Поразительно!» — подумал он, безмерно удивленный, и тотчас же ступни появились на прежнем месте, словно отросли в мгновение ока. «Тьфу!» — выругался он в душе и только было собрался снова уничтожить свои ступни, как вдруг блестящая мысль мелькнула у него в голове: «Зачем так долго возиться — ступни, лодыжки, от сустава к суставу… Начну прямо с коленей, уничтожу все, что ниже». Подумал — сделал, снова зажмурил глаза и обрек на исчезновение свои икры. Нет больше у Бенедикта ног ниже колен… Потерял на войне… Отрезаны — попал в детстве под трамвай… Хотел вскочить на ходу и угодил под колеса… Нет ног у Бенедикта… Так и родился, безногим… Нет ног… Нет ног… И в самом деле — ног нет, исчезли, не чувствует их Бенедикт… Сейчас он уничтожит и ляжки… До самых бедер… Ну да, так ведь оно и было — трамвай отрезал ему ноги целиком, у бедер… В детстве он перебегал через железнодорожное полотно, и тут как раз налетел поезд… И теперь безногий Бенедикт сидит на тележке, катит себе на колесиках по улице… Исчезли ляжки… И бедра… Исчезли! Ну да, вот, кажется, и кровать разгрузилась, сетка распрямилась, отделилась от пола…

Бенедикт чуть дышит, вот-вот потеряет сознание, провалится куда-то в бездну. Но мрак в пропасти так густ, так плотен, что он не проваливается, не тонет, а плавает над бездной, потому что надо еще… Да, да, надо еще уничтожить живот, вообразить, что исчез живот… Ну-ка… Давай… Нет у Бенедикта живота, потерял на войне, попал в детстве под трамвай, с тех пор так и ходит без живота, не ест, не пьет, потому что не может, нечем…

Бенедикт раскрыл глаза и погладил обеими руками брюхо.

— Черта с два, как бы не так! — прошептал он еле слышно.

Ноги вдруг оказались на месте, отросли в один миг. Кровать опять провалилась под грузом, пружинная сетка коснулась половицы, Нет, ничего не выйдет — какие там йоги, даже сама смерть сейчас не сможет усыпить Бенедикта. Мозг в голове кружится волчком, со свистом и гулом. Вот если бы не было головы… «Ну да, надо было прямо с головы и начать — сейчас я уже спал бы крепким сном!.. Это я из-за духоты не могу заснуть, в комнате спертый воздух», — заключил он наконец.

Воздух был в самом деле спертый — окно в кабинете Бенедикта не открывалось месяцами. Жене его Марго было строго-настрого запрещено в отсутствие мужа проветривать и убирать его комнату. Нарушить этот запрет она не могла, даже если бы очень хотела: рано утром, уходя на работу, Бенедикт запирал дверь своего кабинета и уносил единственный ключ с собой. «Ты, конечно, оставишь комнату по рассеянности открытой, дети заберутся в нее и все перевернут вверх дном», — объяснял он жене.

Бенедикт встал и, отодвинув кровать, освободил себе дорогу к окну. В комнату ворвался струей свежий воздух. Бенедикт накинул на плечи халат, достал из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, какую-то бумажку и сел за стол. Это был листок, который сунул ему Бату. На нем было нацарапано: «236. Тартишвили Яков Кириллович, прожив. Пантованская ул., 47».

Бенедикт еще раз зазвенел связкой ключей, выдвинул средний ящик письменного стола, засунул в него руку по самый локоть и извлек из глубины сложенную вдоль тоненькую школьную тетрадку. Это был список граждан, просивших улучшения жилищных условий и взятых на учет в райисполкоме, вернее, не самый список, а снятая с него копия. Бенедикт перелистывал тетрадь, водя пальцем по столбцам номеров: тридцать… шестьдесят… восемьдесят восемь… сто четыре… двести девять… ну вот — двести тридцать шесть — Тартишвили Яков. «Да, этот в самом хвосте. Этот и через три года квартиры не получит. Что ж, разумно действует — ничего не скажешь!»

Бенедикт поставил карандашом значок на полях против фамилии Тартишвили, чтобы впоследствии легко его найти. Отметка напоминала развернутые крылья птицы — конечно, в самом схематическом изображении. Взмах-другой этих крыльев — и подхваченный ими Яков Тартишвили перелетит через страницы школьной тетради, пронесется над фамилиями и именами, над дряхлыми стариками и беспомощными младенцами, над неустроенными семьями и молодыми парами, мечтающими об устройстве семьи, бесшумно проскользнет в начало списка и устремится сверху, как диверсант-парашютист, на кого-нибудь, чтобы занять его место. И все это приятнейшее путешествие — за каких-нибудь пятнадцать тысяч. «Пустяшная цена! — подумал Бенедикт. — Через три месяца у этого Тартишвили будет новая квартира».

Он поводил черным острием карандаша по первой странице. Здесь выстроились в столбец фамилии тех счастливых граждан, которые после долгого ожидания оказались наконец во главе очереди и должны были в самом скором времени получить квартиры.

Но райисполком еще не уточнял, не утверждал на заседании и не вывешивал списка, и поэтому многие даже и не знают, что переместились в самое его начало. И Бенедикт, как глава жилищного отдела райисполкома, разумеется, воспользуется этим.

Кто будет жертвой? Какая фамилия? Чья семья? Заостренный черный карандаш повис, как меч, над списком, потом медленно, грозно опустился и приостановился у оголенной шеи какого-то несчастного — пока еще безымянного…

Нет, Бенедикт не так бессердечен, не так жесток. Бенедикт любит справедливость, не возьмет греха на душу, хоть и знает, что о нем думают иные… Неправильно думают! Нет, он не питает злобы ни к кому и ни на кого не поднимет руки. Пусть все решают счастье и судьба. Бенедикт не станет вмешиваться, он хочет остаться в стороне. Чему быть, того не миновать!

Бенедикт зажмурился изо всех сил. взмахнул карандашом, как кинжалом, и вонзил его острие в страницу. Держа карандаш неподвижно в этом положении, он медленно приоткрыл один глаз и сразу же увидел фамилию, одну из букв которой поразил кончик карандаша. Бенедикт мгновенно отдернул руку: «Ну нет, милые мои, этот работает в милиции. Я еще не сошел с ума!» Он снова закрыл глаза и еще раз ткнул карандашом в список. На этот раз он посмотрел сразу. Вот тебе и судьба! «Этот-то ведь уже дал мне деньги — за что его обижать?» Третий кандидат оказался футболистом: «Не то, не то! Этот все начальство на ноги поставит, хлопот не оберешься!»

Греха таить нечего, при четвертой попытке Бенедикт зажмурился не очень плотно, — хотя страницу видел в тумане и букв различить не мог. Уперев кончик карандаша в самую середину столбца, он открыл глаза. На этот раз кандидатура была как нельзя более подходящая: «20. Алавидзе